Барон Мюнхгаузен и не только
Cергей Макеев

СЕРГЕЙ МАКЕЕВ. ПЬЕСЫ, СКАЗКИ, ПОВЕСТИ, РАССКАЗЫ, СТАТЬИ

ПОВЕСТИ
Барон Мюнхгаузен в России
Русский дневник барона Мюнхгаузена
РАССКАЗЫ
СКАЗКИ
ПРЕДАНИЯ
СЦЕНАРИИ
ПЬЕСЫ
СТАТЬИ

Статьи

Барон Мюнхгаузен, тот самый
Другой барон Мюнхгаузен
Господин Черт побери
Непечатный классик
Как убивали Пушкина
Гибель поэта в свете неизвестных ранее писем из архива Дантеса
Часть первая
Часть вторая

Статьи

БАРОН МЮНХГАУЗЕН, ТОТ САМЫЙ

Знаменитый барон Мюнхгаузен — не только герой всеми любимых книг, пьес и кинофильмов. В Германии в XVIII веке на самом деле жил дворянин с такой фамилией и довольно схожей биографией.

Основателем рода Мюнхгаузенов считается рыцарь Ремберт, упоминаемый в хрониках еще в XII веке. Семейная легенда гласит, что его потомки погибали в войнах и междоусобицах. И только один из них уцелел, потому что был монахом. По специальному указу монаха выпустили из монастыря. С него и началась новая ветвь рода — юнхгаузен, что значит «дом монаха». Поэтому на гербах всех Мюнхгаузенов изображен монах с посохом и книгой.

Среди Мюнхгаузенов были известные воины и вельможи. Например, в XVII веке прославился полководец Хилмар фон Мюнхгаузен, в XVIII-ом — министр Ганноверского двора Герлах Адольф фон Мюнхгаузен, основатель Геттингенского университета.

Но настоящая, всемирная слава, выпала на долю «того самого» Мюнхгаузена, который значился в родословной книге Нижнесаксонской ветви Мюнхгаузенов где-то в середине списка под номером 701.

Иероним Карл Фридрих фон Мюнхгаузен родился 11 мая 1720 года в поместье Боденвердер недалеко от Ганновера.

Дом Мюнхгаузенов в Боденвердере стоит и поныне, в нем сейчас расположена городская администрация. А по соседству — небольшой музей Мюнхгаузена. Городок на реке Везер украшают скульптуры знаменитого земляка и литературного героя.

ДРУГОЙ БАРОН МЮНХГАУЗЕН

Основой книг о Мюнхгаузене были устные рассказы реального Иеронима Карла Фридриха фон Мюнхгаузена о его вымышленных приключениях. Автор создал литературного двойника из самого себя, «подарил» ему свое подлинное имя и часть собственной биографии.

Его слушатели — дворяне, ученые, писатели и поэты прекрасно понимали юмор Мюнхгаузена. Но в среде бюргеров и крестьян, куда эти истории попадали уже как откровенные враки, они встречали непонимание и осуждение: «барон — так врет!» Образ «рыцаря веселого образа», бескорыстного искателя приключений, был непонятен бюргерскому сознанию. Прозвище Мюнхгаузена «lugen-baron» — барон-враль» и сегодня употребляется в Германии для наименования обманщиков и даже мошенников.

Превращение подлинного Мюнхгаузена в литературного героя, вернее, их полное слияние произошло после появления его рассказов в печати. В 1781 в журнале «Путеводитель для веселых людей» было напечатано 16 рассказов, автором которых в предисловии назван «г-н фон М-х-з-н».

В 1785 году в Англии вышла первая книга о приключениях барона Мюнхгаузена, в которой главный герой назван этим именем. Книгу написал немецкий ученый, издатель и литератор Рудольф Эрих Распе (1737 — 1794), хотя имя автора на обложке отсутствовало. Она называлась «Рассказ барона Мюнхгаузена о его удивительных путешествиях и походах в России» и включала в себя 64 истории. За короткое время книга была издана на английском и французском языках, и в каждое новое издание Распе добавлял новые сюжеты, отправил Мюнхгаузена в «Морские путешествия» и в полет на воздушном шаре. Седьмое издание (1793) включало уже 200 рассказов.

Английскую книжку прочитал выдающийся немецкий поэт и ученый Готфрид Август Бюргер (1737-1794), основоположник жанра литературной немецкой баллады. Его баллада «Ленора» известна русскому читателю по вольному переводу В. А. Жуковского «Светлана». Г. А. Бюргер вернул Мюнхгаузена в Германию, дополнил фантастические приключения сатирой, включил много новых сюжетов. Книга Г.А.Бюргера «Удивительные путешествия на суше и на море, военные походы и веселые приключения барона фон Мюнхгаузена, о которых он обычно рассказывает за бутылкой в кругу своих друзей» вышла в том же 1786 году и тоже анонимно.

Вот так Мюнхгаузен, Распе и Бюргер в невольном соавторстве создали мировой бестселлер. Еще в XVIII веке, кроме перечисленных изданий, книги о Мюнхгаузене появились в Америке (5 изданий) и, конечно, в «стране пребывания» барона — в России (2 издания).

В России Мюнхгаузена приняли «как своего». Первые книжки вышли в 1791 и в 1797 годах под названием «Не любо не слушай, а лгать не мешай». Главный герой этих книжек — барин «Пустомелев, помещик Хвастуновской округи, села Вралихи, лежащей при реке Лживке». Под собственным именем Мюнхгаузен появляется на книжных страницах только во второй половине XIX века. Издания «Мюнхгаузена» в России были либо дешевыми лубочными книжицами, либо дорогими иллюстрированными «пересказами для детей и юношества», из которых исключались многие эпизоды. В предисловии редакторы и переводчики, не полагаясь на чувство юмора читателей, подчеркивали, что врать и хвастаться очень стыдно.

Резкую сатиру на царя и дворян содержала книга «Путевые чудесные приключения барона Мюнхгаузена», напечатанная в 1860 году в Лондоне издателем Н.Трюбнером, который издавал и «Колокол» Герцена и Огарева. Этот «нелегальный Мюнхгаузен» доставлялся в Россию тайно.

В Советской России, начиная с 1928 года «Приключения барона Мюнхгаузена» для детей печатались массовыми тиражами в пересказе К.И.Чуковского с иллюстрациями Г.Доре. Причем, с начала 30-х по 1955 год на обложке отсутствовало слово «барон». Только в 70-х годах появились новые пересказы и новые иллюстраторы. «Приключения барона Мюнхгаузена» с полным текстом Г.А.Бюргера были изданы на русском языке в 1956 году в переводе В.С.Вальдман.

ГОСПОДИН ЧЕРТ ПОБЕРИ

История реального д’Артаньяна

В один прекрасный день 1630 года юный гасконец достиг предместий Парижа. Вот вдали показались башни Нотр-Дам, и скоро вся столица открылась перед ним. Путник остановил старого коня неопределенной масти, положил руку на эфес отцовской шпаги и окинул город восхищенным взглядом. Он чувствовал, что начинается новая жизнь. И по этому поводу решил взять фамилию матери — д’Артаньян.

Да, мушкетер д’Артаньян жил на самом деле. А был ли он действительно героем «плаща и шпаги»?

Бац и Дебац

В Гаскони, на юге Франции, и сейчас немало людей носят фамилию Бац и Дебац. Простой описки достаточно, чтобы превратить Дебац в дворянское «де Бац». Так и поступил один разбогатевший торговец из Люпиака. А потом, в середине XVI века, Арно де Бац купил к тому же поместье Кастельмор с господским домом, гордо именуемым замком, и прибавил к своей фамилии еще и «де Кастельмор». Его внук Бертран первым из этого рода женился на истинной дворянке — Франсуазе де Монтескью из дома д’Артаньянов. Что из того, что «замок д’Артаньянов» смахивал на крестьянскую ферму? Зато у жены был дворянский герб, ее родичи были знатными военными и вельможами!

У Бертрана и Франсуазы родилось семеро детей — четыре сына и три дочери. Около 1613 года появился на свет наш герой — Шарль де Бац (с прибавлением в особых случаях — де Кастельмор д’Артаньян). Вероятно, Шарль не слишком прилежно учил латынь и катехизис, отдавая предпочтение верховой езде и урокам фехтования. К семнадцати годам «гасконский университет» был окончен, и птенец выпорхнул из родового гнезда.

Так поступали тысячи молодых французов из провинций. Дома они не могли найти службу, славу и богатство, поэтому отправлялись завоевывать Париж. Некоторые действительно хватали удачу за хвост и делали карьеру. Другие слонялись без дела по узким парижским улочкам: «грудь колесом, ноги циркулем, плащ через плечо, шляпа до бровей, клинок длиннее голодного дня», — так описал Теофиль Готье этих молодцов, готовых обнажить шпагу за весьма скромную плату.

Благодаря рекомендательным письмам, Шарль поначалу определился кадетом в одну из гвардейских рот. Но кто из кадетов не мечтал впоследствии перевестись в роту «мушкетеров королевского военного дома», или, проще говоря, стать мушкетером короля!

Мушкет для мушкетера

Мушкеты — тяжелые фитильные ружья — появились у стрелков французской армии еще в предыдущем столетии. О приближении мушкетеров всегда можно было узнать не только по тяжелой поступи, но и по характерному звуку: на кожаной перевязи у них висели патроны с порохом, при ходьбе они ритмично стучали друг об друга. Позднее фитильные мушкеты сменили кремневые, но все равно перезарядка мушкета была долгой и сложной — девять операций!

Позднее стрелки-мушкетеры составляли отдельные роты и полки. Но это были, так сказать, «просто» мушкетеры. А в 1600 году король Генрих VI создал для своей личной охраны элитную роту «тех самых» мушкетеров. В ней служили только дворяне, во дворце они несли караульную службу, а в бою сражались верхом, следуя за государем. Их вооружение составляли укороченный нарезной мушкет (его приторачивали к седлу стволом вверх, чтобы пуля не выпала из дула) и, разумеется, шпага. В особых случаях, в зависимости от характера задания, мушкет заменялся парой пистолетов.

Но настоящее возвышение королевских мушкетеров началось при Людовике XIII. В 1634 году государь сам возглавил роту — разумеется, формально. Фактическим командиром мушкетеров был Жан де Пейре, граф де Труавиль — так на самом деле звали капитана де Тревиля из «Трех мушкетеров». Будем и мы именовать его де Тревилем.

Людовик XIII высоко ценил мушкетеров, а их командиру мог доверить любое дело. Однажды король, указав на Тревиля, сказал: «Вот человек, который избавит меня от кардинала, как только я этого захочу». Речь шла о всесильном кардинале Ришельё (так правильно звучит его фамилия, к слову, удивительно красноречивая: riche означает «богатый», lieu — «место»). Но будем впредь называть его привычно — Ришелье.

В ту пору королевские мушкетеры были, пожалуй, самым элегантным военным подразделением Франции. Они носили голубые накидки с золотой каймой, нашитыми крестами с королевскими лилиями на концах из белого бархата, в обрамлении золотых языков пламени. Высокие отложные воротники были не только модным украшением, но и защищали шею от рубящих ударов шпагой. Кстати, и широкополые шляпы с пышными перьями сберегли немало ушей и носов своих владельцев.

Несмотря на элитарность, королевские мушкетеры не были паркетными шаркунами: рота участвовала едва ли не во всех военных кампаниях, и мушкетеры короля заслужили славу отчаянных храбрецов. На место убитых товарищей приходили новобранцы. Так, через два или три года после приезда в Париж в роту королевских мушкетеров был зачислен Шарль де Бац — он записался в мушкетеры под именем д’Артаньян.

Однако «блеск и нищета мушкетеров» были всем известны. Мушкетерского жалованья катастрофически не хватало. Деньги — и немалые — были необходимы и для продвижения по службе. В то время военные и придворные должности во Франции покупались. Чин присваивал король, а соответствующую должность, приносившую реальный доход, кандидат выкупал у предшественника. Ну, точно так же, как сейчас перекупают доходный бизнес. Однако король мог не утвердить кандидата, назначить другого; он мог уплатить требуемую сумму за кандидата из казны; он мог, наконец, даровать чин и должность за особые заслуги. Но в основном чинопроизводство было поставлено, так сказать, на коммерческую основу. Состоятельные кандидаты, выслужившие определенный срок, отличившиеся в нескольких кампаниях, покупали должность — сначала знаменосца, затем лейтенанта и, наконец, капитана. На высшие должности и цены были запредельные.

Знатные и состоятельные господа встречались и в роте королевских мушкетеров. Но большая часть мушкетеров были под стать д’Артаньяну. Взять хотя бы Атоса — его полное имя было Арман де Силлег д’Атос. Он приходился троюродным племянником самому капитану де Тревилю и поэтому легко вступил в его роту примерно в 1641 году. Но недолго носил он шпагу — от нее и погиб в 1643 году. Поскольку тяжелое ранение Атос получил не в походе, а в Париже, ясно, что это была дуэль, или стычка буйных молодцов, либо сведение счетов между противоборствующими кланами.

Не богаче был и Портос — Исаак де Порто, выходец из протестантской семьи. Он начинал службу в гвардейской роте дез Эссарта (Дезэссар в «Трех мушкетерах»), воевал, получил ранения и вынужден был выйти в отставку. Вернувшись в Гасконь, он занимал в одной из крепостей должность хранителя боеприпасов, которую обычно поручали инвалидам.

Таков был и Арамис, точнее, Анри д’Арамиц, двоюродный брат де Тревиля и дальний родственник Атоса. Он служил в роте мушкетеров в те же годы, затем по неизвестной причине оставил службу и вернулся в родные края, благодаря чему прожил довольно спокойную и долгую (для мушкетера) жизнь: женился, воспитал троих сыновей и мирно скончался в своем поместье около 1674 года, когда ему было немногим за пятьдесят.

Эти славные господа были сослуживцами д’Артаньяна, и только. Близким другом ему стал Франсуа де Монлезен, маркиз де Бемо, тоже гасконец. Друзья называли его просто Бемо. Д’Артаньян и Бемо были неразлучны в караулах и в походах, на веселых пирушках и в опасных переделках.

Но в 1646 году судьбы двух друзей круто изменились.

На секретной службе Его Преосвященства

В 1642 году скончался кардинал Ришелье, первым министром стал его доверенный помощник кардинал Джулио Мазарини. На следующий год почил и король Людовик XIII. Наследник был еще мал, Францией правила королева— егентша Анна Австрийская, во всем полагаясь на Мазарини.

Оба кардинала предстают в исторических романах как настоящие злодеи. Действительно, пороков и недостатков у них хватало. Но правда и то, что Ришелье с редким упорством создавал единую, сильную Францию и абсолютную монархию, притом в ослабленной, непрерывно воюющей стране при слабом короле. Политическую линию Ришелье в основном продолжил Мазарини, но ему приходилось, пожалуй, еще труднее — продолжалась изнурительная Тридцатилетняя война, королевская власть практически отсутствовала. А ненавидели Мазарини больше, чем предшественника, потому что он был «варягом» и пригрел немало чужаков.

Мазарини очень нуждался в смелых и верных помощниках. К этому времени мушкетеры д’Артаньян и Бемо были уже замечены, и не только непосредственным начальством. И однажды Мазарини позвал их на аудиенцию. Проницательный политик сразу заметил, что эти лихие бойцы имеют еще и головы на плечах. И пригласил их к себе на службу для особых поручений. Так д’Артаньян и Бемо, оставаясь мушкетерами, вошли в свиту дворян Его Преосвященства.

Их обязанности были весьма разнообразны, но всегда требовали секретности и мужества. Они доставляли тайные депеши, сопровождали неблагонадежных военачальников и сообщали об их действиях, наблюдали за передвижениями противников. Жизнь в постоянных разъездах, почти без отдыха, вскоре превратила их в живые мощи. Вдобавок надежды мушкетеров на щедрую оплату не оправдались — Мазарини оказался скуп до неприличия.

Да, они пока не выиграли, но и не проиграли, как другие мушкетеры — по указу короля их рота вскоре была распущена. Формальным предлогом послужило «тяжелое бремя расходов» на содержание элитной части, на самом деле на роспуске настоял Мазарини. Мушкетеры казались ему слишком буйнойи неуправляемой частью, от которой неизвестно чего можно было ожидать. Мушкетеров охватило уныние, и никто не предполагал, что через десятилетие рота возродится в еще большем блеске.

А пока д’Артаньян и Бемо носились по стране и благодарили судьбу за то, что имеют хоть какой-то заработок. Известия, которые доставлял д’Артаньян, бывали столь важными, что его имя стало появляться то в «Газете», первом периодическом издании Франции, то в донесениях высших полководцев: «Г-н д’Артаньян, один из дворян Его Преосвященства, прибыл из Фландрии и сообщил…» «Г-н д’Артаньян сообщает, что имеются данные из Брюсселя, о скоплении неприятеля в Генилгау в количестве около трех тысяч человек, которые готовят нападение на наши приграничные крепости…» Первый министр отвечал в государстве за все, при этом охотников разделить ответственность не находилось, а проклятия неслись отовсюду. Иногда кардиналу буквально приходилось затыкать дыру, и он бросал своих доверенных «дворян» в самое пекло. Например, Бемо в 1648 году сам повел в атаку отряд легкой конницы Его Преосвященства, и в этом бою неприятельская пуля раздробила ему челюсть.

Тем временем всеобщая ненависть к Мазарини вылилась в протестное движение — Фронду (в переводе — «праща»). Началось восстание в столице, поддержанное в некоторых провинциях. Мазарини вывез из города малолетнего Людовика и начал осаду Парижа. Фронде нужны были вожди, командиры, известные в войсках, и они тотчас явились — вельможи, аристократы, на деле стремившиеся к переделу высших должностей и привилегий. Демократическая Фронда сменилась «Фрондой принцев» (отсюда выражение «фрондировать» — протестовать, но без особого риска). Главным вождем «фрондеров» был принц Конде. В этот период многие сторонники Мазарини переметнулись к его противникам. Но не д’Артаньян. К тому времени в полной мере проявились основные качества его характера — исключительная верность и неизменное благородство.

Вскоре королевская семья вернулась в Париж, но кардинал остался в изгнании. Д’Артаньян и теперь не покинул его, только поручения мушкетера стали еще опаснее — он осуществлял связь Мазарини с Парижем, доставлял тайные послания королю и сторонникам, в частности, аббату Базилю Фуке, можно сказать, главе кардинальской администрации. Нетрудно представить, что стало бы с нашим гасконцем, если бы его миссия оказалась раскрыта. Ведь на Новом мосту в Париже был вывешен сатирический листок «Тариф наград для избавителя от Мазарини»: «Камердинеру, который удушит его меж двух перин, — 100 000 экю; брадобрею, который перережет ему бритвой горло, — 75 000 экю; аптекарю, который, ставя ему клистир, отравит наконечник, — 20 000 экю»…

Неподходящее время для благодарностей, но именно тогда Мазарини послал письмо одному из верных ему маршалов: «Поскольку королева некогда позволила мне надеяться на присвоение Артаньяну чина капитана гвардии, я уверен, что ее расположение не изменилось». На тот момент вакантных должностей не оказалось, только через год д’Артаньян стал лейтенантом в одном из гвардейских полков. Около года затем он воевал с отрядами Фронды. Силы сопротивления таяли, Мазарини постепенно возвращал себе власть над страной.

2 февраля 1653 года кардинал торжественно вступил в Париж. Его кортеж с трудом прокладывал путь сквозь толпы парижан, с восторгом встречавших Его Преосвященство. Это были те самые французы, которые еще недавно готовы были растерзать его. За спиной Мазарини скромно держался лейтенант д’Артаньян.

Побег из золотой клетки

Пределом мечтаний всякого дворянина была нехлопотная должность при дворе. А таких должностей хватало. Ну какие обязанности могут быть, к примеру, у «капитан-консьержа королевского вольера» в саду Тюильри? Он занимает маленький замок XVI века в двух шагах от дворца и получает свои десять тысяч ливров в год: поди плохо!

Такая вакансия как раз открылась, стоила она шесть тысяч ливров. Вряд ли д’Артаньян сумел скопить такую сумму, но под будущие доходы можно было и занять. Казалось, большие господа должны были побрезговать столь ничтожной должностью, и все-таки конкуренты у лейтенанта нашлись. И какие! Жан Батист Кольбер, левая рука кардинала (правой был Фуке), написал своему патрону: «Если бы Ваше Преосвященство благосклонно предоставили мне эту должность, я был бы бесконечно обязан». Отказать Кольберу было непросто, однако Мазарини отвечал: «Я уже ходатайствовал об этой должности для д’Артаньяна, который просил ее у меня». Кольбер, будущий премьер-министр, впервые испытал неприязнь к д’Артаньяну.

Между прочим, теплое местечко получил и Бемо — его назначили ни много ни мало комендантом Бастилии. Тоже работа не пыльная, вот только, как учит мать— стория, тюремщики подчас меняются местами с теми, кого стерегут.

Итак, бедный гасконский дворянин зажил наконец как настоящий сеньор. Но недолго д’Артаньян сторожил свой вольер. В 1654 году юный монарх Людовик XIV короновался в Реймсе, д’Артаньян присутствовал на этой грандиозной церемонии. А вскоре после этого снова в бой: принц Конде перешел на сторону испанцев и возглавил их тридцатитысячную армию. В одной из первых битв этой кампании д’Артаньян с несколькими удальцами, не дожидаясь подхода основных сил, атаковал бастион противника и был легко ранен. Через год он уже командовал отдельной гвардейской ротой, еще не получив капитанского чина. Опять проклятые деньги: чтобы выкупить патент капитана, пришлось продать придворную должность. Да черт с ней! Кстати, д’Артаньян так и выражался, часто не только устно, но и письменно. Личный секретарь Его Преосвященства сообщал д’Артаньяну: «Я прочитал все Ваши письма кардиналу, впрочем, не целиком, поскольку у Вас постоянно проскакивают фразы вроде «черт побери», однако это неважно, поскольку суть хороша».

Наконец, в 1659 году был заключен мир с Испанией. А незадолго до этого Людовик XIV решил возродить роту королевских мушкетеров. Должность лейтенанта была предложена д’Артаньяну. Его радость омрачалась только тем, что начальником, капитан— ейтенантом, назначили племянника кардинала Филиппа Манчини, герцога Неверского — ленивого, избалованного юношу. Оставалось надеяться, что он не станет вмешиваться в дела мушкетеров.

И вот д’Артаньяну сорок пять (в XVII веке это уже весьма немолодой человек), он добился прочного положения, пора бы обзавестись семьей. Романтические увлечения и амурные приключения остались позади, зрелые люди старались жениться на дамах знатных и богатых. Чаще всего оба эти достоинства сочетали в себе вдовушки. Избранницей д’Артаньяна стала Анна— отта-Кристина де Шанлесси, из древнего гасконского рода, владевшая имениями мужа-барона, погибшего на войне, и прикупившая еще несколько поместий. Вдобавок она была хороша собой, хотя «уже носила на лице следы неизбывной печали», как писал человек, видевший ее портрет, впоследствии утраченный.

Однако у вдов есть еще одно свойство: они опытны и расчетливы. Вот и Шарлотта ничего не предпринимала, не посоветовавшись с адвокатом. Брачный контракт напоминал длинный трактат по имущественному праву: пункт за пунктом оговаривались условия, которые защитили бы вдову от разорения, в случае если «господин будущий супруг» окажется мотом (как в воду глядела). Но вот формальности улажены, и 5 марта 1659 года в малом зале Лувра, в присутствии важных гостей (из друзей был только старина Бемо) состоялось подписание контракта. Такого рода документы составлялись «от имени всемогущего монарха Людовика Бурбона» и «светлейшего и достойнейшего монсеньора Жюля Мазарини» — их собственноручные подписи скрепляли сей документ.

Нечасто доводилось лейтенанту мушкетеров наслаждаться теплом семейного очага. Он продолжал жить в седле — то во главе своих мушкетеров, то выполняя поручения кардинала, а потом и молодого короля. Жена, естественно, ворчала, к тому же д’Артаньян, после долгих лет унижающей бедности, тратил деньги без счета. У супругов вскоре родилось двое сыновей— огодков.

Личный тюремщик Фуке

Людовик XIV женился в конце того же года. Этот брак французского короля с испанской инфантой Марией— ерезией обещал долгий и прочный мир. Кардинал Мазарини сделал свое дело и вскоре удалился — в мир иной.

Свадебные торжества были грандиозны. Рядом с королем все время находились его мушкетеры во главе с д’Артаньяном. Испанский министр, увидев роту в полном блеске, воскликнул: «Если бы Господь спустился на землю, ему не нужно было бы лучшей гвардии!»

Король давно знал д’Артаньяна, верил, что на него можно всецело положиться. Со временем командир мушкетеров занял то место подле короля-сына, которое прежде капитан де Тревиль занимал при его отце.

А в это время два политических наследника Мазарини, два члена Королевского совета копали друг под друга. Главный интендант финансов Фуке был могущественнее, но беспечнее. Кольбер оказался опытнее, он победил, потому что атаковал. Он открыл королю глаза на многочисленные злоупотребления Фуке, на его роскошную жизнь, оплаченную из государственной казны.

7 августа 1661 года Фуке устроил в своем дворце и в саду праздник для королевской четы и всего двора. На нескольких сценах одно за другим игрались представления, в том числе труппа Мольера показала новую пьесу «Докучные». Пиршество готовил повар-кудесник Ватель. Фуке явно хотел угодить государю, а вышло наоборот. Людовик оценил искусство, с каким организован праздник, но испытал досаду. Его двор был еще скромен, король остро нуждался в деньгах. Уезжая, он сказал хозяину: «Ждите от меня новостей». Арест Фуке был предрешен.

Однако это было очень рискованное предприятие. Фуке обладал огромными связями и влиянием, у него был укрепленный военный лагерь с гарнизоном в постоянной готовности, он командовал всем флотом Франции, он был, наконец, вице-королем Америки! Свержение такого гиганта можно сравнить, пожалуй, с арестом Берии в 1953 году. В таком деле требуется верный и любимый солдатами военачальник. Король без колебаний поручил операцию д’Артаньяну.

Операция готовилась в такой тайне, что писцов, написавших приказ, держали взаперти до ее завершения. Чтобы усыпить бдительность Фуке, на день ареста была назначена королевская охота. Он ни о чем не подозревал и даже сказал приближенному: «Кольбер проиграл, и завтрашний день станет одним из счастливейших в моей жизни».

5 сентября 1661 года Фуке вышел с заседания Королевского совета и сел в носилки. В это время д’Артаньян с пятнадцатью мушкетерами окружил носилки и предъявил Фуке приказ короля. Арестованный воспользовался минутной заминкой, чтобы передать известие о случившемся своим сторонникам. Те решили поджечь дом Фуке, чтобы уничтожить улики. Но их опередили, дом был опечатан и взят под охрану.

Затем д’Артаньян доставил Фуке в Венсенский замок, а несколько позже повез в Бастилию. И всюду он лично проверял надежность помещений и охраны, в случае необходимости расставлял там своих мушкетеров. Предосторожности не были излишними, однажды разъяренная толпа окружила карету, и Фуке едва не растерзали, но д’Артаньян вовремя приказал мушкетерам конями оттеснить горожан.

Наконец, арестант был сдан в Бастилию на попечение друга Бемо. Д’Артаньян надеялся отойти от этого неприятного дела, но не тут-то было! Король приказал ему и дальше оставаться с узником. Только через три года, после суда и королевского приговора, д’Артаньян доставил осужденного в замок Пиньероль на пожизненное заключение и завершил свою печальную миссию. Надо сказать, что все это время он вел себя с арестованным благороднейшим образом. Например, он присутствовал на всех встречах Фуке с адвокатами, был в курсе всех дел арестанта, но ни одно слово не вышло за стены тюрьмы. Знатная дама из числа друзей поверженного вельможи написала о д’Артаньяне: «Верен королю и человечен в обращении с теми, кого ему приходится держать под стражей».

Король был доволен лейтенантом мушкетеров. Даже сторонники Фуке уважали его. Только новый интендант финансов Кольбер и его окружение затаили злобу: они считали, что д’Артаньян был слишком мягок с узником, и даже подозревали, что он помогал Фуке.

Капитан маленьких собачек

Д’Артаньян доказал, что он верный слуга королю, а теперь мог проявить отеческую заботу о своих мушкетерах. За десять лет его правления численность мушкетеров увеличилась со 120 до 330 человек. Рота стала совершенно самостоятельным подразделением со своим казначеем, священником, аптекарем, хирургом, шорником, оружейником, музыкантами. При д’Артаньяне же рота получила собственное знамя и штандарт, на котором был начертан грозный девиз мушкетеров: «Quo ruit et lethum» — «С ним атакует смерть». Во время военных действий рота королевских мушкетеров включалась в состав других войсковых частей, но один отряд всегда оставался при короле, только этот отряд всегда выступал под знаменем роты. Наконец, в 1661 году начали строить большую казарму «Отель Мушкетеров», а до этого мушкетеры жили на съемных квартирах.

Д’Артаньян лично ведал набором мушкетеров, хорошо знал каждого, у некоторых крестил детей. К нему приезжали такие же, как он когда-то, юнцы из провинции с рекомендациями от благородных семейств. Порядок, установленный лейтенантом, был строже, чем при де Тревиле. Лейтенант не только отдавал приказы, распределял патенты на низшие должности, ходатайствовал о присвоении дворянства и назначении пенсий; он ввел особые свидетельства о достойном и недостойном поведении, чтобы пресечь случаи неповиновения и провоцирование ссор. Все это и сделало роту королевских мушкетеров не только элитарным, но и образцовым подразделением. Постепенно королевские мушкетеры стали своего рода офицерской академией — лучшие кадеты из дворян проходили здесь первые годы службы, а потом назначались в другие гвардейские полки. Даже в других европейских государствах монархи начали создавать мушкетерские роты для своей охраны и посылали офицеров учиться в «школу д’Артаньяна».

Когда у короля блестящая армия, ему так и хочется бросить ее на смерть. В 1665 году началась война между Англией и Нидерландами. Франция была союзницей Голландии и поддержала ее экспедиционным корпусом. Во главе отряда мушкетеров отправился на север и д’Артаньян. При осаде крепости Локен мушкетеры проявили себя не только храбрецами, но и тружениками войны: таскали на себе тяжелые фашины, засыпая глубокий ров, наполненный водой. Король был в восторге: «Я и не ожидал меньшего рвения от роты старших мушкетеров».

В Париже д’Артаньяна никто не встречал. Незадолго до похода г-жа д’Артаньян пригласила нотариуса, забрала все имущество, принадлежащее ей по брачному контракту, и с двумя детьми уехала в родовое имение Сен-Круа. Впоследствии д’Артаньян наезжал туда по необходимости, чтобы уладить кое-какие домашние дела. Надо думать, без всякого удовольствия. С годами практицизм Анны— отты превратился в скупость, она сделалась сутягой, судилась то с братом покойного мужа, то со своим кузеном…

И д’Артаньян с радостью вернулся к своей семье — семье мушкетеров! Сразу после возвращения из похода состоялись трехдневные маневры, на которых королевские мушкетеры снова показали себя в полном блеске. Король был так доволен, что пожаловал д’Артаньяну первую же освободившуюся должность при дворе — «капитана маленьких собачек для охоты на косуль». Только придворная карьера как-то не задалась, д’Артаньян всего три недели возился с маленькими собачками и подал в отставку. К счастью, король не обиделся, а д’Артаньян даже выиграл. Должность собачьего капитана была упразднена и заменена двумя лейтенантскими. Д’Артаньян продал их в розницу и несколько поправил свои дела п

сле бегства жены.А уже на следующий год Филипп Манчини, герцог Неверский, наконец официально отказался от должности капитан— ейтенанта роты королевских мушкетеров. Кому как не д’Артаньяну было занять это место!

Последний бой у стен Маастрихта

Наконец, Д’Артаньян купил себе прекрасный дом на углу Паромной улицы и набережной Лягушачьего болота, почти напротив Лувра. Примерно в это время он стал подписываться «граф д’Артаньян». Подписывая некоторые документы, он прибавлял еще и «кавалер королевских орденов», коими никогда не был награжден. Что поделаешь, неуемная гасконская гордость и страсть к присвоению титулов были его наследственной слабостью. Д’Артаньян надеялся, что король строго не взыщет, а в случае чего и заступится. В эти годы особая комиссия проверяла, насколько законно пользуются титулами некоторые господа. И, между прочим, затребовала документы у некоего г-на де Баца. Так вот, одного заявления д’Артаньяна, что это его родственник, было достаточно, чтобы комиссия отстала.

Между тем прекрасный дом капитана мушкетеров чаще всего пустовал, а его служанка совсем обленилась. Ее хозяин редко жил у себя на Лягушачьем болоте. В 1667 году началась новая война. Людовик XIV потребовал у Испании ее обширные владения во Фландрии под тем предлогом, что они-де принадлежат его жене, бывшей испанской инфанте, а ныне королеве Франции. Такой закон действовал в гражданском праве многих европейских стран, но не распространялся на межгосударственные отношения, поэтому Испания, естественно, отказалась. Но известно, что короли спорят не в суде, а на поле брани.

В этой войне капитан д’Артаньян в чине бригадира кавалерии впервые командовал армейским корпусом, состоявшим из собственной роты и еще двух полков. Мушкетеры снова бесстрашно рвались вперед. При осаде Дуэ они под градом картечи захватили равелин и, не останавливаясь, с обнаженными шпагами ворвались внутрь города. Наблюдавший эту картину король, чтобы поберечь своих любимцев, даже послал им приказ «умерить свой пыл». Кульминацией всей кампании стала осада Лилля, самой мощной крепости Фландрии. Атаки «бригадира д’Артаньяна», как гласили сводки, «задавали тон». Но в день штурма только 60 человек из его бригады вошли в передовой отряд, а самому бригадиру было приказано оставаться на командном пункте. К вечеру его терпение лопнуло, он бросился в гущу схватки и дрался, пока не получил легкую контузию. Даже король не осудил его за этот самовольный поступок. Напуганные отчаянным натиском горожане Лилля сами разоружили гарнизон и сдались на милость победителя.

По странному стечению обстоятельств, в 1772 году д’Артаньян был назначен губернатором этого города и одновременно получил звание генерал-майора (или бригадного генерала). Мушкетер был польщен, однако новая служба ему не понравилась. Гарнизонные офицеры — это совсем не то, что настоящие воины. Д’Артаньян перессорился с комендантом и инженерами, устал отбиваться от кляуз, отвечал на них запальчиво и бестолково. Он и говорил-то с неистребимым гасконским акцентом, на письме же выходило сплошное «черт побери!». Словом, он вздохнул с облегчением, когда ему нашлась замена и он смог вернуться к своим мушкетерам.

Лучший способ восстановить душевное равновесие для старого солдата — снова понюхать пороху. Так оно и вышло. В 1773 году король во главе войска отправился осаждать голландскую крепость. Штурмовым отрядом, куда входили и королевские мушкетеры, командовал генерал-майор от инфантерии де Монброн.

25 июля мушкетеры выполнили поставленную перед ними задачу — захватили равелин противника. Но Монброну этого показалось мало. Он хотел соорудить дополнительные укрепления, чтобы противник не отбил равелин обратно. Д’Артаньян возражал: «Если сейчас послать людей, то их увидит неприятель. Вы рискуете тем, что множество народу погибнет ни за что». Монброн был старшим по званию, он отдал приказ, и редут был возведен. Но тут же разгорелся бой за равелин. Уставшие французы были опрокинуты и начали отступать. Увидев это, д’Артаньян не стал дожидаться чьего— бо приказа, собрал несколько десятков мушкетеров и гренадеров и бросился на подмогу. Через несколько минут равелин был взят. Но много атакующих полегло. Убитые мушкетеры продолжали сжимать погнутые шпаги, залитые кровью по рукоять. Среди них нашли д’Артаньяна с простреленной головой. Мушкетеры под шквальным огнем вынесли своего капитана из— од обстрела. Вся рота скорбела. Один офицер написал: «Если бы от горя умирали, я был бы уже мертв».

Людовик XIV очень горевал о гибели д’Артаньяна. Он велел отслужить по нему заупокойную службу в своей походной часовне и никого не пригласил на нее, молился в скорбном одиночестве. Впоследствии король так вспоминал капитана мушкетеров: «Это был единственный человек, который сумел заставить людей любить себя, не делая для них ничего, что обязывало бы их к этому».

Д’Артаньяна похоронили на поле боя, у Маастрихта. Из уст в уста передавались чьи-то слова, произнесенные над его могилой: «Д’Артаньян и слава почили вместе».

Герой нашего романа

Если бы д’Артаньян жил в средневековье, его называли бы «рыцарем без страха и упрека». Возможно, он стал бы героем эпоса, вроде английского Ланселота или французского Роланда. Но он жил в «эпоху Гуттенберга» — печатного станка и зарождающейся профессиональной литературы и поэтому был обречен стать героем романа.

Первым это попытался сделать Гасьен Куртиль де Сандр. Этот дворянин начинал военную службу незадолго до гибели д’Артаньяна. Но вскоре был заключен мир, армия распущена, и Куртиль остался без службы и средств к существованию. От нужды или по душевной склонности он сделался литератором. Писал политические памфлеты, недостоверные исторические и биографические книги со скандальным привкусом. В конце концов за какие-то резкие публикации Куртиля арестовали и посадили в Бастилию на целых шесть лет. Комендантом Бастилии все еще оставался старый Бемо, друг д’Артаньяна. Куртиль ненавидел своего главного тюремщика, впоследствии писал о нем довольно зло. Неудивительно, что с его подачи и Александр Дюма изобразил коменданта Бастилии в истории с «железной маской» глупым и трусливым.

В 1699 году Куртиль вышел на свободу, а в следующем году вышла его книга «Мемуары мессира д’Артаньяна, капитан— ейтенанта первой роты мушкетеров короля, содержащие множество вещей личных и секретных, произошедших при правлении Людовика Великого». Историчности в этих придуманных «Мемуарах» содержалось немного, а герой представал перед читателем не воином, а исключительно тайным агентом. Интриги, дуэли, измены, похищения, побеги с переодеванием в женское платье и, конечно, любовные похождения — все это было изложено довольно тяжеловесным слогом. Тем не менее книга имела успех.

Затем Куртиль еще раз надолго оказался в тюрьме и умер в 1712 году, через несколько месяцев после освобождения. «Мемуары д’Артаньяна» ненадолго пережили автора и были забыты более чем на столетие. Пока книгу не обнаружил Александр Дюма.

В предисловии к «Трем мушкетерам» Дюма писал: «Примерно год тому назад, занимаясь в Королевской библиотеке… я случайно напал на «Воспоминания г-на д’Артаньяна»...» Но далее он переходит на множественное число: «С тех пор мы не знали покоя, стараясь отыскать в сочинениях того времени хоть какой-нибудь след этих необыкновенных имен…» Это не ошибка Дюма, а невольная оговорка. За ней скрывался соавтор Дюма — Огюст Маке, историк-самоучка и посредственный литератор, который поставлял патрону сюжеты, сценарии и черновые тексты некоторых романов и пьес. Среди соавторов Дюма (только установленных имен насчитывается около дюжины) Маке был самым способным. Кроме «Трех мушкетеров», он участвовал в создании других шедевров Дюма, среди которых «Двадцать лет спустя», «Виконт де Бражелон», «Королева Марго» и «Граф Монте-Кристо».

Именно Маке принес Дюма рыхлое и скучное сочинение о д’Артаньяне и рассказал про старинную книгу Куртиля де Сандра. Дюма загорелся этой темой и захотел сам прочитать «Мемуары д’Артаньяна». В библиотечном формуляре есть отметка о выдаче ему этой ценнейшей книги, но нет отметки о ее возвращении. Классик ее попросту «заиграл».

История «Трех мушкетеров» — сама по себе роман. В 1858 году, через 14 лет после первой публикации романа, Маке подал на Дюма в суд, утверждая, что он является автором, а не соавтором «Трех мушкетеров». Поступок трудно объяснимый, потому что между Дюма и Маке был заключен договор, автор неплохо платил соавтору, Дюма даже разрешил Маке выпустить под собственным именем инсценировку «Трех мушкетеров». Судебный процесс наделал много шуму, всплыли и более ранние обвинения Дюма в эксплуатации «литературных негров». (Кстати, это выражение возникло именно применительно к соавторам Дюма, потому что он и сам был внуком рабыни-негритянки.) Наконец, Маке представил в суд свою версию главы «Казнь», но это «доказательство» стало для него роковым. Судьи убедились, что текст Маке не идет ни в какое сравнение с блестящей прозой Дюма.

НЕ ПЕЧАТНЫЙ КЛАССИК

Иван Барков первым в России написал «про это», притом сразу в стихах. Он умер тридцати шести лет от роду, и очень скоро к его биографии присочинили множество похождений, в том числе непристойных. Так и живут порознь — достоверный Барков, мало кому известный, и миф о Баркове, который у всех на устах.

А некдоты бывают разные. Есть «исторические анекдоты», то есть забавные истории, рассказанные современниками об исторических лицах. Они вполне правдоподобны, некоторые от частого повторения в печати постепенно становятся биографическими фактами. Исторические анекдоты о Баркове, рассеянные по мемуарам разных лиц, опубликованы в XIX веке. И если они хотя бы частично отражают личность Баркова, то это был человек «веселого и беспечного нрава».

Рассказывают, например, что поэт Сумароков очень уважал Баркова как ученого и острого критика и всегда требовал его мнения касательно своих сочинений. «Барков пришел однажды к Сумарокову. «Сумароков великий человек! Сумароков первый русский стихотворец!» — сказал он ему. Обрадованный Сумароков велел тотчас подать ему водки, а Баркову только того и хотелось. Он напился пьян. Выходя, сказал он ему: «Александр Петрович, я тебе солгал: первый-то русский стихотворец — я, второй Ломоносов, а ты только что третий». Сумароков чуть его не зарезал...»

«...Сумароков свои трагедии часто прямо переводил из Расина и других... Барков однажды выпросил у Сумарокова сочинения Расина, все подобные места отметил, на полях написал: «Украдено у Сумарокова» — и возвратил книгу по принадлежности».

«Барков заспорил однажды с Сумароковым о том, кто из них скорее напишет оду... Через четверть часа Сумароков выходит с готовой одою и не застает уже Баркова. Люди докладывают, что он ушел и приказал сказать Александру Петровичу, что-де его дело в шляпе. Сумароков догадывается, что тут какая-нибудь проказа. В самом деле, видит он на полу свою шляпу и...»

Бытовые анекдоты о Баркове приписывают ему крайнее распутство. Если собрать весь этот пласт анекдотов, то можно составить такую легенду: Барков жил в своем имении в селе Барковке, был он пьяница и неутомимый любовник (этакий Лука Мудищев, речь о нем впереди). Сочинял срамные стишки про императрицу Екатерину и ее оргии с Григорием Орловым. Дошло до императрицы, она осердилась и велела тотчас доставить Баркова во дворец. Они уединились в спальне, откуда Барков выполз на третьи сутки, без штанов, но с графским титулом. Тем и прославился. (Похабная поэма «Григорий Орлов», более поздняя, тоже ходила по рукам, и ее, само собой, приписывают тому же Баркову.)

Больше склонен к худым делам

В 1732 году у священника Семена Баркова родился сын, нареченный Иваном. Судьбы поповичей сходны и известны заранее без гадалки: сызмальства обучение грамоте по духовным книгам, церковное пение на клиросе, потом духовная семинария, а затем — свой приход, либо тятенькин, в наследство. В 1744 году поступил Ваня в Александро— евскую духовную семинарию.

Отрок он был способный, но нрава беспокойного и непокорного. В 1748 году в семинарию приехали из Академии наук профессора М.В.Ломоносов и И.А.Браун, чтобы «екзаменовать» семинаристов для определения в Академический университет. Руководство семинарии не включило Ивана Баркова в число претендентов. Десять семинаристов держали экзамен, пятеро выдержали испытание.

Но Иван-то был непрост, он сам явился к Ломоносову и попросил испытать его, так как во время «екзамена», дескать, отсутствовал по болезни. Михайло Васильевич испытал отрока и нашел его знания весьма основательными, о чем и написал в канцелярию академии:

«Сего Апреля 24 дня приходил ко мне из Александровской Семинарии ученик Иван Барков и объявил... что весьма желает быть студентом при Академии Наук, и для того просил меня, чтоб я его екзаменовал. И по его желанию говорил я с ним по латине и задавал переводить с латинского на российский язык, из чего я усмотрел, что он имеет острое понятие и латинской язык столько знает, что профессорския лекции разуметь может... При том объявил он, что учится в школе Пиитике, и что он попов сын, от роду имеет 16 лет, а от вступления в Семинарию пятой год...» Далее следовала рекомендация Ломоносова: «...я уповаю, что он в науках от других отменить себя может».

Для предварительной подготовки Баркова определили сначала в академическую гимназию. Он слушал лекции по стихосложению В.К.Тредиаковского, курс поэтики и красноречия И.Э.Фишера, штудировал античных авторов. У некоторых преподавателей он был на хорошем счету, другие считали его либо негодным, либо рано допущенным к наукам. Очень скоро определился его талант литературного переводчика, еще в гимназические годы он перевел сочинения римского историка Саллюстия.

И только дисциплина Ивану не давалась вовсе. Как выразился о нем один из академиков, «средних обычаев, но больше склонен к худым делам». Мало того, что он частенько напивался, он еще и буйствовал во хмелю, скандалил и дрался. В 1751 году ректор С.П.Крашенинников докладывал в канцелярию академии о пьяной выходке Баркова: ушел из университета без дозволения, пришел к нему, Крашенинникову, в дом, «с крайнею наглостию и невежеством учинил ему прегрубые и предосадные выговоры с угрозами, будто он его напрасно штрафует». Пришлось ректору вызывать военный караул. Буяну «прописали ижицу», то есть порку. Но под розгами еще не протрезвевший студент выкрикнул «слово и дело», то есть что он знает о заговоре противу государыни. Баркова потащили «куда следует», но там быстро убедились, что никакого заговора не существует, просто Барков решил таким образом избежать экзекуции. Его прогнали вон, пригрозив, что в следующий раз отдадут в матросы.

Некоторое время Барков крепился, но уже в следующем году загулял с мастеровыми и снова был высечен «за пьянство и за ссору в ночное время». Терпение начальства лопнуло, и Баркова вышибли из университета. Но ему удалось устроиться копиистом и корректором в академическую типографию. Корректор Алексей Барсов, непосредственный начальник Ивана, посочувствовал бедовой головушке и сообщил в канцелярию, что ныне Барков пребывает «в трезвом уме и состоянии и о прежних своих продерзостях сильно сожалеет». В ответ на это своеобразное поручительство последовало разрешение Баркову, как «ученику при Академии Наук», частным порядком посещать занятия по русскому, французскому и немецкому языкам.

Денег на жизнь, а тем паче на вино Баркову не хватало, и он, выражаясь современным языком, стал искать работу по совместительству. В прошении своем в канцелярию академии Барков писал: «А понеже в убогом моем нынешнем состоянии определенным мне жалованьем, которого годовой оклад состоит токмо в тритцати шести рублях, содержать себя никоим почти образом не можно, ибо как пищею и платьем, так и квартиры нанять чем не имею...» Дело решилось в тот же день: «...оному ученику Баркову быть впредь до усмотрения в Канцелярии Академии Наук для переписки на бело случающихся дел, нежели он худые свои проступки оставит и в порученном ему деле явится прилежен, то без прибавки жалованья оставлен не будет...»

Но не прошло и месяца, как Иван снова накуролесил, да так, что был взят под арест, и над ним снова нависла угроза списания в матросы. Да видно, сам Бог пособил, вернее, Пасха Господня. «Понеже ученик Иван Барков за продерзости ево содержится при Канцелярии под караулом, а ныне он в виностях своих признавается и впредь обещает поступать добропорядочно... да и для наступающего праздника Стыя Пасхи, из— од караула его свободить, — постановила канцелярия. А далее следует и вовсе неожиданный поворот дела: — ...и к производимому ево нынешнему жалованью к 36-ти рублям прибавить ему еще четырнадцать рублей...» Правда, заканчивалось это более чем великодушное решение обычным предостережением: если «продерзости» Баркова повторятся, «непременно отослан будет в матрозскую вечную службу».

А в это время Михайло Васильевич Ломоносов уже не в первый раз просил академию, чтоб назначили ему секретаря либо «способного студента для употребления по бумажным делам», так как рукописей для издания скопилось порядочно, а готовить их к печати недосуг. Ишь ты какой, персонального секретаря ему подавай! — подумали чинуши и выполнять просьбу не спешили. А когда почти через год все-таки уважили просьбу, то отправили к нему — кого бы вы думали? — бедовую головушку, Баркова.

Беря пример с Ломоносова

С 1755 года Иван Барков числился при канцелярии, а работал преимущественно на дому у М.В.Ломоносова. Он переписал «Российскую грамматику», Несторову «Повесть временных лет», «Древнюю российскую историю», «Опыт описания владения первых великих князей российских» и второй том «Сочинений» Ломоносова.

Совместная работа и общение с Ломоносовым многому научили Ивана. Он наблюдал поведение Ломоносова в быту и в академии, вникал в существо его споров с учеными и поэтами. Под его руководством переписчик становился еще и опытным редактором.

Но Ломоносов не во всем был примером, он и сам не считал пьянство большим грехом, а во хмелю выражений не выбирал. Известно, как он, «сложив неприлично перста», совал кукиш под нос господину советнику Шумахеру со словами: «Накось, выкуси!» Бранился со своими соперниками— оэтами, прежде всего с Сумароковым (Александр Петрович тоже был «горячая голова», как прозвала его Екатерина II). Но если для Ломоносова «гневливость» была отчасти сознательным выражением жизненной позиции, своего рода самоутверждением простолюдина, то Барков находил в поведении патрона оправдание собственной распущенности.

Ломоносов в работе себя не жалел, но и других не щадил. И наваливал на Баркова все больше поручений. Работа у профессора на дому тяготила Ивана. Возможно, зная пристрастие поповича к вину, Ломоносов попросту не выпускал его за порог. Но в целом был своим помощником доволен. Это обстоятельство не укрылось от чинуш из канцелярии, они стали задабривать Баркова, отмечать его успехи и даже поручили вести бумаги самого президента Академии наук графа Кирилла Григорьевича Разумовского. В конце концов Иван Барков подал начальству прошение: чтобы «быть мне при Академии по— ежнему, да и впредь от Академии не отлучать», а если и поручат опять помогать г-ну советнику Ломоносову, то «чтоб повелено было при Академии ж, а не у него». Канцелярия постановила: быть по сему.

На радостях Барков загулял, и в январе 1757 года его отстранили от ведения дел Разумовского. В 1758 году этот «ученый пьяница», как прозвал его Сумароков, опять пропадал несколько недель, и его разыскивали с полицией. Но так велика была нужда в образованных и толковых людях, что блудного канцеляриста простили и на сей раз. Более того, ему поручили первую значительную творческую работу. В том же году Барков перевел и подготовил к печати «Переводы с латинского и шведского языков, случившиеся во время императора Марка Аврелия римского и Каролуса XII шведского». Затем последовал и вовсе исключительный заказ: написать торжественную оду на день рождения императора Петра III.

Красуйся Петр с Екатериной, Что сей дражайший день причиной Российского блаженства был! — писал Барков. Не будем осуждать его за напыщенность. Примерно в таком же духе сочиняли хвалебные оды и Тредиаковский, и Сумароков, и Ломоносов. Но с Петром III вышло совсем скверно: он «красовался с Екатериной» всего полгода, затем супруга его свергла, а ее любовник удавил императора салфеткой. К счастью, оду Баркова быстро позабыли и в укор автору не ставили.

После опубликования оды граф Разумовский назначил Баркова переводчиком с латинского, ибо он «оказал изрядные опыты своего знания... а притом обещался в поступках совершенно себя исправить». Начинался расцвет творчества Ивана Баркова как переводчика, поэта и редактора. Как популяризатор науки он подготовил собственное изложение «Краткой Российской истории» и компиляцию «Натуральной истории» французского ученого Жоржа Бюффона. Затем отредактировал и подготовил к печати «Сатиры и другие стихотворческие сочинения» поэта и государственного деятеля Антиоха Кантемира. В 1763 году перевел сатиры древнеримского поэта Горация, и академия издала книгу под названием «Квинта Горация Флакка Сатиры, или Беседы с примечаниями, с латинского языка преложенные российскими стихами Академии Наук переводчиком Иваном Барковым». Кстати, одна из сатир Горация высмеивает культ греческого бога плодородия Приапа. «Приапическая» тема стала ведущей в собственных, эротических стихах Баркова.

Затем Барков перевел и подготовил к печати еще несколько литературных и научных книг. И одновременно с печатными трудами сочинял непечатные произведения. Они-то и прославили имя Баркова, положили начало «барковиане».

«Девичья игрушка»

Во второй половине восемнадцатого столетия русская поэзия возмужала настолько, что уже могла себе позволить посмеиваться над собой. По свидетельству современника, «в 1753 году явились в Москве различные остроумные и колкие сатиры, написанные прекрасными стихами, на глупости новейших русских поэтов...» Вскоре появились и рукописные сборники эротических стихов под названием «Девичья игрушка», в некоторых списках с прибавлением через запятую — «или Сочинения г. Баркова». Авторство Баркова подтверждается в «Известиях о некоторых русских писателях» (1767), где о нем довольно мягко сказано: «Жаль лишь, что местами там оскорблено благоприличие». Выдающийся наш просветитель Н.И.Новиков в «Опыте исторического словаря о российских писателях» (1772) сообщал об этой стороне творчества Баркова: «Писал много сатирических сочинений, переворотов и множество целых и мелких стихотворений в честь Вакха и Венеры, к чему веселый его нрав и беспечность много способствовали. Все сии стихотворения не напечатаны, но у многих хранятся рукописными...»

Новиков хотя и кратко, но очень точно охарактеризовал темы и стихотворную форму непечатных сочинений Баркова. «Переворотами» Новиков назвал бурлеск — литературный жанр, в котором низменное содержание передается возвышенным слогом. Барков как раз так и писал: о пьянках, драках и грубом сексе — но в форме торжественной оды. Он использовал лексику «высокого штиля», поминал античных богов, муз и героев и одновременно — говорил первородными русскими словами об интимном. Эта бурлящая смесь псевдоклассицизма на грубый русский лад и в самом деле была отражением «веселого нрава и беспечности», да еще разгульного образа жизни самого Баркова.

В соответствии с классической традицией Барков предваряет сборник посвящением «Приношение Белинде»: «...тебе, благословенная красавица, рассудил я принесть книгу сию, называемую «Девичья игрушка». Далее автор прямо говорит, что это за игрушка такая и что в книге только и разговору, что об этих самых игрушках и о том, как в них играют «не по-детски». Но Барков все-таки надеется на благосклонность Белинды: «Ты приняла книгу сию, развернула и, читая первый лист, переменяя свой вид, сердишься. Ты спыльчиво клянешь мою неблагопристойность и называешь юношем дерзновенным. Но вместе с сим усматриваю я, ты смеешься внутренно, тебе любо слышать вожделение сердца твоего». Вероятно, на такую реакцию читателей и рассчитывал Барков.

Пожалуй, оды Баркова — это самая бесстыдная часть сборника, именно они и формируют представление о его непечатных стихах. Но личность самого Баркова ярче проявилась в «вакхической» теме сборника: за этими стихами угадываются характер автора и среда, в которой он был «своим».

В оде «Бахусу» нет ни единого не только нецензурного, но даже и просто грубого слова. Может быть, оттого, что Барков писал о своем подлинном пристрастии, в то время как его гиперсексуальность была, скорее всего, лишь распущенностью воображения.

Всех принимает в свой храм Бахус: «Солдат о службе тут не тужит», а рядом «боец кулачный и подъячий», здесь же судебный стряпчий обделывает делишки, «служа и правым и виновным». Пьянеет поэт, пьянеют и все эти верные служители русского Бахуса, сливаются в общую массу «и, воплем воздух раздирая, дружатся, бьются, пьют, поют». Но вот все пропито и выпито, хмельной задор утих, и пьяная слеза умиления катится из глаз поэта.

Источник благостей толиких,
вдруг составляя брань и мир,
из малых делаешь великих,
меняешь с рубищем мундир.

А в России что за пьянка без драки? Вторая ода на «вакхическую» тему — ода «Кулачному бойцу» — опять-таки близка Баркову, «по жизни» драчуну и бузотеру. В то время в кабаках частенько сводили счеты разные социальные группы. Одна такая «партия» — это «фабришные», или, вообще говоря, молодой питерский пролетариат. Другая партия — лакеи, слуги, дворня, а с точки зрения фабришных — холуи. Симпатии поэта явно на стороне мастеровых, ведь и сам он был «литературным пролетарием». Особенно выразителен поединок вождей:

Нашла коса на твердый камень,
Нашел на доку дока тут,
Блестит в глазах их ярость, пламень,
Как оба страшны львы ревут...

Ода заканчивается полной победой пролетариата.

«Сатирические сочинения» Баркова, о которых писал Н.И.Новиков, это, по сути дела, все его стихи, те же оды. Ведь он изображал нравы своего века, в том числе и себя, многогрешного. Удивительно, но и нежные мотивы порой слышны в «Девичьей игрушке». Конечно, и они ироничны, «неблагопристойны». Вслушайтесь в первые строки оды «Утренней заре»:

Уже зари багряной путь
открылся дремлющим денницам.
Зефир прохладный зачал дуть
под юбки бабам и девицам...

...О утро, преблаженный час!
Дражайше нам златого века.
В тебе натуры сладкий глас
зовет к работе человека.

Известно, сколь приятна эта работа поутру, многие предпочитают ее труду ночному, а врачи так даже настоятельно рекомендуют.

Есть в сборнике и басни, ужасно неприличные, но очень смешные, написанные бойкими разноразмерными стихами.

«Девичья игрушка» принесла Баркову если не славу, то широкую известность. Однако в 1766 году его выгнали из академии, и никаких сведений о последних годах его жизни нет. Барков умер в 1768 году при неизвестных обстоятельствах, и неизвестно, где похоронен. Даже смерть его превратилась в анекдот. Передают его предсмертные слова или запись: «Жил грешно и умер смешно». Я-то думаю, что эту справедливую, в сущности, фразу произнес кто-то из современных ему литераторов. Досужие языки добавляли, что покойного нашли в неприличном положении. Эту сцену изобразил поэт Андрей Вознесенский («видеома» так и называется «Барков»), что избавляет меня от описания явной глупости.

Время Б.

Из нашего далёка кажется, что Барков выскочил как чертик из табакерки. Одних возмутил, других рассмешил, но всех удивил. Такого еще не было! — говорят о его стихах и поныне. А что было-то?

Народ наш целомудрен, это верно. Если задуматься, то слово sex в первоначальном смысле означает по— сски «пол», то есть, половина. Сугубо телесный термин, а выражает философскую идею: только соединившись, мужчина и женщина являют собою целое существо. Петр I прорубил окно в Европу, и западным сквозняком к нам много чего надуло. Появились вольнодумные и эротические произведения: откровенные гравюры, «Орлеанская девственница» Вольтера и рукописные порнографические сборники под названием «Joujou des demoiselles» — «Девичья игрушка».

В то же время реформы оторвали сотни тысяч крестьян от дома: в армию и на флот, на строительство городов и рытье каналов, на заводы и фабрики. Это был как бы отдельный однополый народ — мужчины без своего дома, без привычного уклада и, главное, без женщин. В ответ на «вызов времени» открылись публичные дома для «чистой публики», появились уличные проститутки дешевого разбора, для солдат — «полковые девки» и доступные всем «жёнки кабацкие».

А что творилось наверху? Князь М.Щербатов в записках «О повреждении нравов в России» сокрушался: «Разврат в женских нравах составлял отличительные черты и умоначертания двора, а оттуда они уже некоторые разлилися и на другие состояния людей...» Иван Барков жил при трех императрицах, и все три были одна другой развратнее, по нарастающей: если Анна Иоанновна имела только одного любовника (Бирона), то у Елизаветы Петровны их было уже несколько, а у Екатерины II — множество.

Барков воспитывался в самом что ни на есть закрытом мужском сообществе — в семинарии, и хотя учились семинаристы духовному, но известна и тяга «бурсаков» к вину и похабщине. Читатель теперь знает в общих чертах дальнейшую жизнь, занятия и пристрастия забубенного пиита. Так стоит ли удивляться грубости музы Баркова? Скорее достойны удивления его неуклонное стремление к знаниям и творчеству.

Как только распространились первые сочинения Баркова, у него сразу появились и подражатели. Еще при его жизни списки «Девичьей игрушки» пополнились эротическими стихами других авторов. В отличие от поповича Баркова, то были в основном знатные господа: Ф. И. Дмитриев— монов, И. П. Елагин, А. В. Олсуфьев: двое последних занимали высокие должности при дворе. Но никому не удалось повторить то причудливое сочетание грубости и изящества, которое было свойственно стихам Баркова.

Русские поэты XIX века прекрасно знали своего озорного предшественника, испытывали его влияние в области поэтического языка, но если и подражали ему, то «в младые лета». А.С.Пушкин высоко ценил творчество Ивана Баркова. Однажды он пристыдил знакомого юношу: надо знать такого замечательного поэта!

В лицейские годы Саша Пушкин пошел было по стопам дедушки Баркова — ему приписывают небольшую поэму «Тень Баркова». Сюжет и словарь этого сочинения под стать «Девичьей игрушке». Пушкин довершил мифологизацию реального Баркова, превратил его в этакого русского Приапа, покровителя секса. Правда, у исследователей есть и сомнения в авторстве Пушкина, так как в тексте встречается чужеродная лексика. Думаю, стилистический разнобой объясняется просто: в написании поэмы принимали участие друзья— цеисты.

А вот для известного поэта Александра Полежаева (1805-1838) эротические стихи стали роковыми. Некоторые из них были вполне невинны, в духе «легкой поэзии»:

Полунага, полувоздушна,
Красотка юная лежит,
И гнету милому послушна,
Она и млеет и дрожит.

Кстати, последнюю строчку этого стихотворения мы встретим в поэме «Лука Мудищев», вряд ли это случайное совпадение. Но сатирические поэмы Полежаева «Иман-козел» и «Сашка» были куда острее. В них усмотрели неуважение к религии и к государственным устоям, а дело было вскоре после разгрома декабрьского восстания. Николай I лично отправил студента Полежаева в армию: «Даю военною службою средство очиститься!» Нецензурная лексика его сатирических поэм постепенно становилась языком гнева и отчаяния. Из подземной тюрьмы, где томились скованные солдаты, Полежаев писал:

И каждый день повечеру,
Ложася спать и поутру
В молитве Господу Христу
Царя российского в п...у
Они ссылают наподряд...

Девятнадцатый век потому и стал «золотым веком» русской литературы, что никого и ничего не отвергал, опыт всех талантливых предшественников вобрал в себя, в том числе и смелый опыт Баркова. Однако в целом секс не сделался сколько-нибудь заметной темой в русской литературе.

И вот в середине XIX века неизвестный автор, что называется, закрыл тему.

Мудищев, именем Лука...

На протяжении почти двухсот лет анонимная поэма «Лука Мудищев» и имя Баркова были нерасторжимы, как «Евгений Онегин» и Пушкин. Только исследования последних десятилетий доказали, что «Лука Мудищев» был написан не раньше 1830 года. Но из всей «потаенной литературы» именно «Лука Мудищев» получил наибольшую известность, а через него и Барков.

По содержанию поэма крайне неприлична, но очень остроумна и написана бойкими стихами, разговорным языком. Она воплощает древнюю приапическую идею: без сексуальной силы нет и жизни, причем эта сила выражается и в гиперсексуальности героев, и в размерах половых органов.

Мы, отроки с комсомольскими значками, измученные русской классикой и советской литературой, становились легкой добычей Баркова и иже с ним. «Потаенная литература» была, кроме всего прочего, свободой, протестом и, наконец, нашей общей мужской тайной.

Заинтригованный читатель, прежде не знакомый с творчеством Баркова, возможно, теперь захочет его прочитать, откроет книгу и, как Белинда, «переменит свой вид». И станет осуждать не только автора стихов, но и автора этой публикации. Что ж, надо прямо сказать, Иван Семенович Барков — самобытнейшая личность, талантливый человек, но далеко не гений. Да и можно ли вообще любить стихи Баркова? Ну, если только «странною любовью». Но вот прочитать его с интересом, а местами и с удовольствием — можно. В сущности, это памятник литературы, так к нему и следует относиться.

«Первые книги, которые выйдут в России без цензуры, будет полное собрание сочинений Баркова», — утверждал Пушкин. Почти так оно и вышло: в начале 1990-х вышло несколько изданий Баркова и «барковианы».

Иллюстрации из архива автора

КАК УБИВАЛИ ПУШКИНА

Гибель поэта в свете неизвестных ранее писем из архива Дантеса


Часть первая

В январские дни, после шумных праздников, почему-то всегда вспоминаю Пушкина. И словно перечитываю финал его жизни, с таким же волнением, с каким перечитываю и его произведения. Вот ведь, великий сочинитель, а не смог бы и нарочно выдумать такой сюжет! Сам Пушкин писал прозу в духе европейской новеллы, ценил «краткость и ясность». Но сюжет последнего года жизни Пушкина разве только Достоевскому по плечу.

Прежде неизвестные письма Дантеса, предоставленные его потомком бароном Клодом Дантесом итальянской исследовательнице Серене Витале, по-новому освещают «драму поэта», по выражению отечественных пушкинистов. Теперь она представляется подлинной трагедией, в прямом смысле, как понимали трагедию в античности и в классическую эпоху. В драме главный герой, пережив страшные потрясения, тем не менее, может остаться в живых. Герой трагедии обречен — роковые события неуклонно приближают его к гибели.

Кто писал трагический финал жизни Пушкина? В какой степени сам поэт был соавтором злого рока?

Дурные предзнаменования

Трагедии часто начинаются с пророчеств и зловещих предзнаменований. Так было и с Пушкиным. Он любил заглядывать в будущее. Еще в молодости поэт с друзьями отправился к знаменитой гадалке Кирхгоф. О ее предсказании писал впоследствии ближайший друг Пушкина С.А.Соболевский, утверждая: «Помню положительно. Предсказание было о том, во— ервых, что он скоро получит деньги; во-вторых, что ему будет сделано неожиданное предложение; в-третьих, что он прославится и будет кумиром современников; в— етвертых, что он дважды подвергнется ссылке; наконец, что он проживет долго, если на 37-м году возраста не случится с ним какой беды от белой лошади, или белой головы, или белого человека (weisser Ross, weisser Korf, weisser Mensch), которых и должен опасаться».

В тот же вечер Пушкин получил карточный долг, о котором забыл. Через пару дней ему было предложено вступить в конную гвардию. Вскоре царь отправил его в ссылку на юг, через четыре года — в Псковскую губернию... Такие совпадения, знаете ли, производят впечатление даже на рассудительных людей, а Пушкин был очень впечатлителен.

Вот другое свидетельство современника: «Какой-то грек— едсказатель в Одессе подтвердил ему слова немки. Он возил Пушкина в лунную ночь в поле, спросил час и год его рождения и, сделав заклинания, сказал ему, что он умрет от лошади или от беловолосого человека».

Позднее в Москве Пушкин посетил известную гадальщицу, «у которой некогда был или бывал даже государь Александр Павлович. Пушкин не раз высказывал желание побывать у этой гадальщицы; но Е. Н. Ушакова постоянно отговаривала его. Однажды Пушкин пришел к Ушаковым и в разговоре сообщил, что он был у гадальщицы, которая предсказала ему, что он «умрет от своей жены», писал П.И.Бартенев.

В то время Пушкин был влюблен в Екатерину Ушакову, она тоже любила его, дело шло к свадьбе, но... «это странное предсказание сильно подействовало на Екатерину Николаевну. Постоянные опасения и думы за себя и за жизнь человека, которого она безгранично полюбит, если сделается его женою, изменили ее отношение к браку с Пушкиным, и все разрушилось...»

Пушкин всегда помнил зловещее пророчество, а иногда как будто дразнил судьбу. Однажды он донимал эпиграммами знакомого поэта средней руки, и чем дальше, тем злее и оскорбительнее делались нападки Пушкина. Дело могло дойти до дуэли, если бы Соболевский не рассказал осмеянному поэту о мрачном предсказании. «Вам покажется странным мое объяснение, но это сущая правда... Пушкин довольно суеверен, и потому, как только случай сведет его с человеком, имеющим сии наружные свойства, ему сейчас приходит на ум испытать: не тот ли это роковой человек?.. Так случилось и с вами, хотя Пушкин к вам очень расположен...»

В другой раз, объясняя причины одной дуэльной истории, Пушкин опять ссылался на предсказание гибели «от белого человека или от белой лошади», а противник, по его словам, был «и белый человек, и лошадь». К счастью, до поединка дело не дошло.

Дуэль, тем более русская дуэль, знаменитые поединки, заслуживает отдельного рассказа. Но раз уж слово произнесено, надо кратко представить Пушкина-дуэлянта. Ему приписывают двадцать одну дуэль, включая ту, роковую. Однако в основном это были «дуэльные истории», либо окончившиеся примирением, либо остановленные вмешательством властей. Это показывает, что многие вызовы, исходившие чаще всего от Пушкина, были сделаны сгоряча или по ничтожным поводам: в отношении своей чести поэт был не только щепетилен, но даже мнителен. Но когда он действительно выходил к барьеру, то был спокоен и бесстрашен. Притом, что ему доводилось стреляться с боевыми офицерами, в том числе участниками войны 1812 года. Удивительно, но он ни разу не был даже легко ранен!

Наибольшее число дуэлей приходится на молодые годы Пушкина. «Пушкин всякий день имеет дуэли, — писала Е.Н. Карамзина, — благодаря бога они не смертоносны, бойцы всегда остаются невредимы». В период южной ссылки дуэлей стало даже больше. Второй всплеск «дуэльной активности» приходится на ту пору, когда Пушкин уже подыскивал себе жену, но еще не остепенился; это был «кризис среднего возраста»: «Ужель мне скоро тридцать лет?» После этого он не дрался восемь лет! Но в последний год словно с цепи сорвался. Если мы наложим график дуэлей на биографию Пушкина, то ясно обозначатся кризисные периоды его жизни, когда особенно обострялись внутренние и внешние противоречия.

Пушкин и сам предвидел свою судьбу: мрачные мотивы и предчувствия смерти столь часты в его произведениях последних лет, что могли бы составить отдельное исследование.

Ходя вокруг да около смерти, Пушкин ее не страшился. Похоже, он вообще никого и ничего не боялся, кроме бесчестия — для себя и своей семьи. Притом его представления о чести были шире, чем исключительно «дворянская честь». Он знал жизнь и людей; он отлично понимал, что честность и честь не одно и то же и различаются так же, как порядочность и светское comme il faut.

Семейный человек

Многие друзья, а впоследствии и исследователи считали женитьбу Пушкина на Наталье Николаевне Гончаровой роковым шагом. Обращали внимание на почти маниакальное стремление Пушкина непременно жениться, на мучительное преодоление препятствий к браку.

Что касается женитьбы как таковой, то это было спасительное, необходимое решение. «Мне 27 лет, дорогой друг, — откровенно писал Пушкин близкому знакомому. — Пора жить, т. е. познать счастье. Моя жизнь, такая доселе кочующая, такая бурная, мой нрав — неровный, ревнивый, обидчивый, раздражительный и вместе с тем слабый — вот что внушает мне тягостное раздумье». Уже сбылось предсказание о славе, и это единственное, в чем Пушкин мог быть удовлетворенным. Да еще, пожалуй, в друзьях находил он опору. В остальном же был глубоко разочарован: отношением власти, положением в обществе, отношениями с женщинами. Он как будто устал от самого себя — такого, каким он был в конце 20-х годов. А со стороны его жизнь представлялась еще непригляднее. Вот почему Пушкин так стремился создать семью, остепениться и совершенствоваться — и в жизни, и в творчестве.

Но почему именно Гончарова?

В любви вопрос «почему?» чаще всего остается без ответа. Говорят, если мужчина может ответить, за что он любит женщину, значит, он ее не любит. Все-таки выскажу одно соображение. Пушкин ко времени своей женитьбы выглядел, по словам К.А.Полевого, «истощенным и увядшим». Его частые и страстные романы с весьма сексуальными дамами всем хорошо известны. Но не они были его идеалом. Он искал «чистейшей прелести чистейший образец». И нашел. Наталья Николаевна — Таша, как часто называл ее поэт, — и внешним обликом, и душою ближе других соответствовала идеалу Пушкина. О красоте Натальи Гончаровой написано очень много, и тут важно обратить внимание на своеобразие этой красоты, beaut_ romantique, по определению П.А.Вяземского. Дарья Фикельмон, прозванная Сивиллой за прозорливость, писала в дневнике: «Поэтическая красота госпожи Пушкиной проникает до самого моего сердца. Есть что-то воздушное и трогательное во всем ее облике...» И делает неожиданное заключение: «Эта женщина не будет счастлива, я в том уверена! Она носит на челе печать страдания». Еще одно предсказание, увы, сбывшееся в полной мере.

Гончарову упрекали и упрекают до сих пор: мол, неумна, пуста, бездарна... О, как не любят у нас жен великих людей! А я думаю, красота для женщины — это как «горе от ума» для мужчины, и если красивая женщина еще и умна, это вовсе непосильная ноша. Гончарова была неглупа, и Пушкину этого вполне хватало. Однако правы были те, кто бранил ее за легкомыслие; не ума ей недоставало, а мудрости, которая приходит только с жизненным опытом.

Опускаю все перипетии сватовства Пушкина, но и под венцом его преследовали предзнаменования. Княгиня Е.А.Долгорукова вспоминала: «Во время венчания нечаянно упали с аналоя крест и Евангелие, когда молодые шли кругом. Пушкин весь побледнел от этого. Потом у него потухла свечка. «Tous les mauvais augures», — сказал Пушкин» (все дурные приметы).

Однако в первые годы брака Пушкин был, пожалуй, действительно счастлив как муж и отец. Он писал другу П.В.Нащокину: «Мое семейство умножается, растет, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться». Увы, не все пошло, как он надеялся. Царь привязал его к столичному бомонду придворной службой, о чем сам поэт сообщал: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове...» В Аничковом дворце проходили придворные балы и вечера, куда приглашались только персоны из высшего общества. Теперь в него входили и супруги Пушкины. В сущности, это был чуждый поэту мир, но Пушкин отчасти гордился своим положением и светскими успехами своей красавицы-жены.

А тут еще в его доме поселились сестры Натальи Николаевны — старшая Екатерина и средняя Александра. Пушкин этого не желал: «Эй, женка! смотри... — писал он. — Мое мнение: семья должна быть одна под одной кровлей: муж, жена, дети — покаместь малы; родители, когда уже престарелы. А то хлопот не оберешься, и семейственного спокойствия не будет». Как в воду глядел. Но — уступил просьбам жены. Пушкин искренне сочувствовал свояченицам, зная тяжелый характер своей тещи: сестры Гончаровы после замужества младшей сестры жили в деревне, и мать отказывалась вывозить их на зиму в Москву. Предполагалось, что в Санкт-Петербурге им удастся выйти замуж.

Екатерина восторженно писала о своей новой жизни: «...мы теперь часто бываем в большом свете, так кружимся в вихре развлечений, что голова кругом идет, ни одного вечера дома не сидим». Надо полагать, великодушие Пушкина встало ему в копеечку — расходы только на бальные наряды возросли втрое.

Знатная тетка сестер Гончаровых Е.И.Загряжская выхлопотала для Екатерины место фрейлины. Но жить во дворец ее, к сожалению, не взяли, и «бедные крошки» оставались в семье Пушкиных.

А тем временем усиливались цензурные нападки, несправедливая критика, не ослабевала слежка, вскрывались даже письма Пушкина к жене, росли долги и зависимость от казны. Как следствие, наступил творческий спад. Таков был напряженный фон перед разыгравшейся трагедией.

Развратная парочка

Действительно роковым событием в судьбе Пушкина было появление в Санкт-Петербурге барона Жоржа Дантеса.

Род французских дворян Дантесов не отличался ни древностью, ни знатностью. Прадед Жоржа был успешным промышленником и землевладельцем, а дворянином стал только в 1731 году. Он-то и приобрел поместье Сульц в Эльзасе, ставшее родовым гнездом Дантесов. Его потомки породнились с более знатными фамилиями баронов Рейтнер и графов Гейцфельд из Германии, что прибавило Дантесам респектабельности и, что еще важнее, принесло обширные родственные связи. Например, их дальней родней оказались графы Нессельроде, а в ту пору Карл Нессельроде был министром иностранных дел России. Титул барона получил только отец Дантеса, депутат от партии правых при Наполеоне I. Но революция 1830 года прервала его политическую карьеру и, кроме того, сильно ударила по состоянию семьи.

Жорж Дантес в то время учился в военной школе Сен— в Париже, окончить курс и получить офицерский патент не успел. Школа была распущена как оплот легитимистов, то есть сторонников свергнутой династии. Сидеть на шее разоренной семьи Дантес не мог, да и тосковал он в провинции. Заручившись рекомендательными письмами, Дантес поехал в Германию. Там его принял прусский принц Вильгельм, но даже он не смог пристроить офицера-недоучку, а предложил только унтер-офицерское звание с соответствующим окладом. Зато принц дал юноше ценный совет: ехать в Россию, где на такие мелочи, как образование и вообще Ordnung (порядок), легко закрывают глаза, особенно если есть Blatt (листок, в переносном смысле — рекомендательная записка). И тотчас написал рекомендательное письмо генерал-майору В.Ф.Адлербергу, директору канцелярии военного министерства, приближенному к императору Николаю I.

По дороге Дантес заболел и застрял в гостинице одного немецкого городка. Здесь захворавшего путешественника навестил другой знатный проезжающий, Луи— Борхард барон ван Геккерен де Беверваард, и был потрясен красотой молодого француза.

Барон Геккерен, потомок древнейшего голландского рода, в юности жил во Франции, служил во флоте при Наполеоне, затем вернулся на родину и стал дипломатом. Сначала подвизался секретарем нидерландского посольства в Стокгольме, а в 1823 году получил назначение королевским посланником в Петербурге. Дипломатом он был превосходным, играл видную роль во всем иностранном дипломатическом корпусе в России. Отправляясь в 1833 году в продолжительный отпуск, Геккерен удостоился высокой награды от императора Николая I — ордена Св. Анны 1-й степени. Кроме того, Геккерен был тонким ценителем и собирателем произведений искусства и древностей; «менял, перепродавал и всегда добивался овладеть какою-нибудь редкостью», по свидетельству венского дипломата барона Торнау. О профессиональных и личных качествах Геккерена австриец отзывался так: «В дипломатических кругах сильно боялись его языка и, хотя недолюбливали, но кланялись ему, опасаясь от него злого словца».

Наши соотечественники высказывались откровеннее: «Геккерен был человек злой, эгоист, которому все средства казались позволительными для достижения своей цели...» (Н.М.Смирнов). И, кроме того, указывали на иную, пламенную страсть дипломата: «Старик барон Геккерен был известен распутством. Он окружал себя молодыми людьми наглого разврата...» (княгиня В.Ф.Вяземская). Многие современники прибавляли к имени Геккерена «старик», хотя ему не исполнилось сорока трех лет.

Итак, осенью 1833 года в маленькой немецкой гостинице богатый сластолюбец встретил бедного красавца, заботливо выходил его и предложил свою дружбу и покровительство. Дантес согласился. Счастливая пара продолжила совместное путешествие в Россию.

Санкт-Петербург встретил Дантеса благосклонно, о нем было доложено государю, а Геккерен ввел его в высший свет. Офицерский экзамен он выдержал, так как был освобожден от зачета по русской словесности (языка не знал совершенно), устава и военного судопроизводства (оно ему потом весьма пригодилось бы), а экзаменатор заранее обещал высоким покровителям Дантеса «не быть злым».

26 января 1834 года Пушкин записал в дневнике: «Барон Д’Антес и маркиз де Пина... будут приняты в гвардию прямо офицерами. Гвардия ропщет». И действительно, 14 февраля Дантес поступил корнетом в самый привилегированный Кавалергардский полк.

Гвардия пороптала и смирилась. Эта была уже не та гвардия, что восхищала Россию после войны 1812 года и до восстания на Сенатской площади. Кавалергарды «николаевской» поры прониклись симпатией к Дантесу. Его однополчанин князь А.В.Трубецкой характеризовал его следующим образом: «Он был статен, красив... остроумен, жив. Отличный товарищ». Добавляли «какую-то врожденную способность нравиться всем с первого взгляда...» Впрочем, на других современников он производил «неприятное впечатление своим ломанием и самонадеянностью»; Пушкин говорил, что Дантес «хорош, но рот у него, хотя и красивый, но чрезвычайно неприятный, и улыбка мне совсем не нравится». Другие обращали внимание на ничего не выражающие «стеклянные глаза» Дантеса. (Глядя на портрет, я бы сказал — оловянные.)

Офицер он был неважный, и за три года службы получил 44 взыскания. Но Дантес нравился государю и государыне, великому князю Михаилу Павловичу, украшал собою бомонд и поэтому меньше чем через два года был произведен в поручики.

Особые отношения Дантеса и Геккерена заметили не сразу. Тот же князь Трубецкой писал про склонность Дантеса, «о которой мы узнали гораздо позднее»: «Не знаю как сказать: он ли жил с Геккереном, или Геккерен жил с ним... В то время в высшем обществе было развито бугрство. Судя по тому, что Дантес постоянно ухаживал за дамами, надо полагать, что в сношениях с Геккереном он играл только пассивную роль». (Bougre — по-французски парень, малый.) «Геккерен, будучи умным человеком и утонченнейшим развратником, какие только бывали под солнцем, без труда овладел совершенно телом и душой Дантеса», — добавлял А. Н. Карамзин.

Действительно, Дантес действовал, прошу прощения, на два фронта: посещал вместе с другими кавалергардами бордель, волочился за светскими дамами и в то же время уступал старику Геккерену с тылу. Такие отношения известны с античных времен: мальчики и юноши были любовниками богатых и знатных мужей, а со временем сами становились такими же мужами и заводили себе любовников. Но уже Платон утверждал, что paidicos не любовь, а низменная страсть.

Высшее петербургское общество еще не знало умного слова «гомосексуалист», пользовались старым добрым «педераст» или, короче, «аст». Пушкин обычно лишь посмеивался над «астами», но иногда довольно зло издевался над ними в эпиграммах, письмах и устных разговорах. Некоторые исследователи даже выдвинули версию «заговора педерастов» против Пушкина. Это, конечно, слишком предвзятое и однобокое мнение. Но бесспорно, что разврат, на котором был основан союз Дантеса — Геккерена, привнес болезненный оттенок в противостояние с Пушкиным. Причем разврат в более широком смысле, чем только сексуальные отношения.

Геккерен никогда не был женат, родственники не знались с ним. Знатное имя и все состояние Геккерен хотел передать своему идолу, обожаемому Жоржу. В гомосексуальных парах страсть старшего партнера к младшему, как правило, выливается в «paterne», отеческое отношение. Геккерен начал хлопотать об усыновлении. Сначала ему потребовалось согласие настоящего отца Дантеса. Эльзасский дворянин с радостью согласился на «великодушный план» Геккерена и написал «отступную»: «Я спешу уведомить Вас о том, что с нынешнего дня я отказываюсь от всех моих отцовских прав на Жоржа— я Дантеса...» Что тут скажешь? Просвещенная Европа!

В начале 1835 года Геккерен надолго уехал из России, чтобы на родине хлопотать о законном усыновлении. А с 4 мая 1836 года Дантес уже официально именовался бароном Геккереном и стал богатым наследником (но мы будем называть его по— ежнему Дантесом). В этом новом качестве он стал в глазах петербургского света еще и одним из самых завидных женихов. Другое дело, разрешил бы папенька жениться или нет. Хотя я уверен, что в семействе Геккеренов обсуждались прожекты: 1) громкая скандальная связь Жоржа с великосветской дамой — для отвода глаз от связи истинной и 2) возможность официального брака, который, по сути дела, тоже стал бы респектабельной ширмой.

Старик Геккерен, устраивая свое семейное дело, отсутствовал почти год. Молодой красавец обрел полную свободу и совсем некстати почувствовал себя вполне мужчиной.

Эпистолярный роман. Начало

Этот «роман в письмах» я начну с отрывка давно известного письма Дантеса Геккерену.

«20 января 1836 года.

Мой драгоценный друг... я безумно влюблен. Да, безумно, ибо не знаю, куда преклонить голову. Я не назову тебе ее, ведь письмо может затеряться, но вспомни самое прелестное создание в Петербурге, и ты узнаешь имя. Самое ужасное в моем положении — что она тоже любит меня, но видеться мы не можем, до сего времени это немыслимо, ибо муж возмутительно ревнив... Однако будь спокоен, я осмотрителен и до сих пор был настолько благоразумен, что тайна эта принадлежит только нам с нею (она носит то же имя, что и дама, писавшая к тебе в связи с моим делом...). Теперь ты должен понять, что можно потерять рассудок из— одобного создания, в особенности если она вас любит!» (Дама, писавшая к Геккерену, была Е.Ф.Мусина-Пушкина, дальняя родственница Дантесов по материнской линии.)

Отрывки двух писем из архива Дантесов, в том числе этот, опубликовал Анри Труайа, в нашей стране они были напечатаны еще в 1951 году. Однако пушкинисты не признали в «самом прелестном создании» жену Пушкина, ссылаясь на то, что фрагменты писем «были вырваны из контекста всей переписки» и «подают повод для крайне субъективных суждений». А вот Владимир Набоков и Анна Ахматова уверенно писали о взаимной любви Дантеса и Натальи Николаевны. Творческая интуиция восторжествовала. Теперь уже все письма Дантеса перед нами.

«Петербург, 2 февраля 1836 года.

...Теперь мне кажется, что я люблю ее больше, чем две недели назад! Право, мой дорогой, это id_e fixe, она не покидает меня, она со мною во сне и наяву... У меня более, чем когда— бо, причин для радости, ибо я достиг того, что могу бывать в ее доме, но видеться с ней наедине, думаю, почти невозможно, и все же совершенно необходимо; и нет человеческой силы, способной этому помешать, ибо только так я обрету жизнь и спокойствие... Словом, мой драгоценный, только ты можешь быть моим советчиком в этих обстоятельствах: как быть, скажи? Я последую твоим советам, ведь ты мой лучший друг, и я хотел бы излечиться к твоему возвращению и не думать ни о чем, кроме счастья видеть тебя, а радоваться только тому, что мы вместе...»

К этому времени отношения Дантеса и г-жи Пушкиной были уже замечены в свете. Из дневника фрейлины М.К.Мердер: «5 февраля 1836 г. Среда. ...В толпе я заметила д’Антеса, но он меня не видел... он искал кого-то глазами... Через минуту он появился вновь, но уже под руку с г-жой Пушкиной... они безумно влюблены друг в друга! Пробыв на балу не более получаса, мы направились к выходу. Барон танцевал мазурку с г-жою Пушкиной. Как счастливы они казались в эту минуту!..»

Следующее письмо Дантеса из Петербурга датировано 14 февраля.

«...Право, я, кажется, стал немного спокойней, не видясь с ней ежедневно... Кроме того, в последний раз, что мы с ней виделись, у нас состоялось объяснение, и было оно ужасным, но пошло мне на пользу. В этой женщине обычно находят мало ума, не знаю, любовь ли дает его, но невозможно вести себя с большим тактом, изяществом и умом, чем она при этом разговоре, а его тяжело было вынести, ведь речь шла не более и не менее как о том, чтобы отказать любимому и обожающему ее человеку, умолявшему пренебречь ради него своим долгом: она описала мне свое положение с таким самопожертвованием, просила пощадить ее с такой наивностью, что я воистину был сражен и не нашел слов в ответ. Если бы ты знал, как она утешала меня, видя, что я задыхаюсь и в ужасном состоянии; а как сказала: «Я люблю вас, как никогда не любила, но не просите большего, чем мое сердце, ибо все остальное мне не принадлежит, а я могу быть счастлива, только исполняя все свои обязательства, пощадите же меня и любите всегда так, как теперь, моя любовь будет вам наградой», — да, видишь ли, думаю, будь мы одни, я пал бы к ее ногам и целовал их... Однако не ревнуй, мой драгоценный, и не злоупотреби моим доверием: ты-то останешься навсегда, что же до нее — время окажет свое действие и ее изменит, так что ничто не будет напоминать мне ту, кого я так любил. Ну, а к тебе, мой драгоценный, меня привязывает каждый новый день все сильнее, напоминая, что без тебя я был бы ничто».

«Петербург, 6 марта 1836 г.

Мой дорогой друг, я все медлил с ответом, ведь мне было необходимо читать и перечитывать твое письмо... Господь мне свидетель, что уже при получении твоего письма я принял решение пожертвовать этой женщиной ради тебя... С той же минуты я полностью изменил свое поведение с нею: я избегал встреч так же старательно, как прежде искал их; я говорил с нею со всем безразличием, на какое был способен, но думаю, что, не выучи я твоего письма, мне недостало бы духу. На сей раз, слава Богу, я победил себя, и от безудержной страсти, что пожирала меня 6 месяцев, о которой я говорил во всех письмах к тебе, во мне осталось лишь преклонение да спокойное восхищение созданьем, заставившим мое сердце биться столь сильно.

Сейчас, когда все позади, позволь сказать, что твое послание было слишком суровым, ты отнесся к этому трагически и строго наказал меня, стараясь уверить, будто ты знал, что ничего для меня не значишь... Ты был не менее суров, говоря о ней, когда написал, будто до меня она хотела принести свою честь в жертву другому — но, видишь ли, это невозможно. Верю, что были мужчины, терявшие из— нее голову, она для этого достаточно прелестна, но чтобы она их слушала, нет! Она же никого не любила больше, чем меня, а в последнее время было предостаточно случаев, когда она могла бы отдать мне все — и что же, мой дорогой друг, — никогда ничего! никогда в жизни!.. Итак, она осталась чиста; перед целым светом она может не опускать головы. Нет другой женщины, которая повела бы себя так же... Еще одно странное обстоятельство: пока я не получил твоего письма, никто в свете даже имени ее при мне не произносил. Едва твое письмо пришло, словно в подтверждение всем твоим предсказаниям — в тот же вечер еду на бал при дворе, и Великий Князь— следник шутит со мной о ней, отчего я тотчас заключил, что и в свете, должно быть, прохаживались на мой счет... Ну, я уже сказал, все позади, так что надеюсь, по приезде ты найдешь меня совершенно выздоровевшим...»

Настало время подвести некий промежуточный итог. Из писем Дантеса мы узнаем, что примерно полгода назад он увлекся Натальей Николаевной Пушкиной, влюбленность переросла в глубокое искреннее чувство. Наталья Николаевна отвечала взаимностью. Нет ничего странного в том, что первый красавец и первая красавица полюбили друг друга. Они были ровесниками (обоим по 23 года), оба никогда до того по-настоящему не любили. Выходя замуж за Пушкина, Наталья Николаевна уважала его как поэта и как личность, но не любила, и сам Пушкин это сознавал, надеялся со временем внушить ей и любовь. Однако в отношении интимной связи Наталья Николаевна была непреклонна — даже влюбленный, но испорченный Дантес оказался тронут ее чистотой. Вообще говоря, чувства обоих возлюбленных до этих пор вызывают сочувствие и уважение.

Пожалуй, странным было то, что bougre Дантес так искренне полюбил. Но тут мы еще раз можем оценить прекрасный облик Натальи Николаевны, способный вызвать высокие чувства даже в низкой душе.

Оказалось, что Дантес был принят в доме Пушкина. Очевидно, он мог появляться там как возможный жених одной из сестер Гончаровых.

Узнаем мы и то, что в свете пошли толки и пересуды о любви, а может быть, и об интимной связи Дантеса с женой Пушкина.

Из приведенных писем, особенно из последнего, можно представить, каким ударом оказалась любовь Дантеса для старика Геккерена. Он обрушился на любовника с упреками, пытался убедить его в том, что жена Пушкина уже была чьей-то любовницей. Вероятно, он передавал сплетни о ее связи с императором. Дантес ему не поверил. И постарался успокоить «папашу», заверить в неизменности своих чувств.

Николай I действительно волочился за г-жой Пушкиной, но его ухаживания не выходили за рамки светского флирта, и со временем он, что называется, взял себя в руки. Хотя он мог иметь наложницей любую даму империи. Но не Пушкину. Он понимал, чья она жена. Это понимали и десятки других юношей и мужчин, влюбленных в нее. (Кстати, среди них был и полковник Ланской, будущий муж Гончаровой-Пушкиной, — воистину, последние станут первыми!) А Дантес не понимал. Для него Пушкин был заносчивым камер-юнкером, который к тому же пописывает стишки. Дантес, как сообщал Трубецкой, «относился к дамам вообще, как иностранец, смелее, развязнее, чем мы, русские...» То есть в определенном смысле у Дантеса не было соперников. А в глазах части высшего общества он становился еще и отчаянным малым, свободным от предрассудков. На его действия смотрели с молчаливым одобрением.

Так начинался этот роман, предвещавший трагедию.

Конец первой части

КАК УБИВАЛИ ПУШКИНА


Часть вторая

Главным мотивом поступков Дантеса современники и большинство исследователей считали «ветреный разврат», неосторожное и демонстративное волокитство, а поведение Натальи Гончаровой осуждали, как по меньшей мере легкомысленное, поощрявшее ухаживания блестящего кавалергарда. Новые письма из архива семьи Дантесов доказывают, что в начале 1836 года между этими двумя «звездами» высшего света вспыхнула настоящая любовь.

Страдания молодого Геккерена

Дантес явно поспешил уверить Геккерена, что «победил себя», сумел «пожертвовать этой женщиной». Возможно, это были просто ритуальные клятвы «аста» своему старшему любовнику и покровителю («ты источник всех моих удовольствий и душевных волнений» и т.д.).

«Петербург, суббота 28 марта 1836 г. …Признаюсь откровенно — жертва, тебе принесенная, огромна. Чтобы так твердо держать слово, надобно любить так, как я тебя; я и сам бы не поверил, что мне достанет духу жить поблизости от столь любимой женщины и не бывать у нее, имея для этого все возможности. Ведь, мой драгоценный, не могу скрыть от тебя, что все еще безумен; однако же сам Господь пришел мне на помощь: вчера она потеряла свекровь, так что не меньше месяца будет вынуждена оставаться дома, тогда, может быть, невозможность видеть ее позволит мне не предаваться этой страшной борьбе, возобновлявшейся ежечасно… Так вот, когда бы ты мог представить, как сильно и нетерпеливо я жду твоего приезда, а отнюдь не боюсь его — я дни считаю до той поры, когда рядом будет кто-то, кого я мог бы любить…»

Наконец, Геккерен вернулся в Петербург и навел порядок в своем семействе. Он рассудил, что запретить приемному сыну любить (женщину!) невозможно, это только отвратит от него Жоржа. Поэтому он всеми силами старался превратить платоническую любовь Дантеса в пошлый адюльтер, ведь любовное похождение рано или поздно надоедает. Геккерен стал для видимости союзником и активным помощником Дантеса, а на деле стремился опорочить и Пушкину, и Пушкина — виновников своих несчастий. Помог его интригам и траур по матери поэта Надежде Осиповне, во время которого Наталья Николаевна не выезжала в свет. И действительно, любовь Дантеса со временем становилась страстью, а страсть стремится к обладанию. И действительно, через полгода план Геккерена начинает претворяться в жизнь. Вот что пишет Дантес папаше из казармы, находясь на дежурстве.

17 октября 1836 года:

«Дорогой друг, я хотел говорить с тобой сегодня утром, но у меня было так мало времени, что это оказалось невозможным. Вчера я случайно провел весь вечер наедине с известной тебе дамой, но когда я говорю наедине — это значит, что я был единственным мужчиной у княгини Вяземской почти час…»

Далее Дантес подробно описывает свое нервическое состояние по окончании вечера: «...оказавшись на улице, принялся плакать, точно глупец, отчего, правда, мне полегчало, ибо я задыхался; после же, когда я вернулся к себе, оказалось, что у меня страшная лихорадка…» Исследователи усматривают в этом излиянии лишь жеманное притворство. Совсем не в оправдание Дантеса хочу заметить: наши предки были совсем другими, даже физиологически; они переживали счастье и горе, любовь и ненависть бурно, случалось, умирали от любви (редко, но умирали), убивали из ревности чаще, чем из— денег; зато легче переносили боль, холод и голод. Кроме того, несомненно, литература и искусство, вообще культура, навязывали модели поведения, и люди им следовали, даже не сознавая того. В качестве яркого примера напомню, что после выхода повести Гете «Страдания молодого Вертера», главный герой которой кончает с собой, по Европе прокатилась настоящая эпидемия самоубийств.

После описания «страданий молодого Геккерена» Дантес переходит к делу: «Вот почему я решился прибегнуть к твоей помощи и умолять выполнить сегодня вечером то, что ты мне обещал. Абсолютно необходимо, чтобы ты переговорил с нею, дабы мне окончательно знать, как быть. Сегодня вечером она едет к Лерхенфельдам… Вот мое мнение: я полагаю, что ты должен открыто к ней обратиться и сказать, да так, чтоб не слышала сестра, что тебе совершенно необходимо с нею поговорить. Тогда спроси ее, не была ли она случайно вчера у Вяземских; когда же она ответит утвердительно, ты скажешь, что так и полагал и что она может оказать тебе великую услугу; ты расскажешь о том, что со мной вчера произошло по возвращении, словно бы был свидетелем: будто мой слуга перепугался и пришел будить тебя в два часа ночи, ты меня много расспрашивал, но так и не смог ничего добиться от меня… и что ты убежден, что у меня произошла ссора с ее мужем, а к ней обращаешься, чтобы предотвратить беду (мужа там не было). Это только докажет, что я не рассказал тебе о вечере, а это крайне необходимо, ведь надо, чтобы она думала, будто я таюсь от тебя и ты расспрашиваешь ее как отец, интересующийся делами сына; тогда было бы недурно, чтобы ты намекнул ей, будто полагаешь, что бывают и более интимные отношения, чем существующие, поскольку ты сумеешь дать ей понять, что, по крайней мере, судя по ее поведению со мной, такие отношения должны быть…

Если бы ты сумел вдобавок припугнуть ее и внушить, что…» (Окончание фразы зачеркнуто так старательно, что даже эксперты не сумели его прочитать.)

Дантес ясно излагает свой план и дает указание Геккерену вынудить г-жу Пушкину уступить его домогательствам. В этом письме впервые в интригу Геккеренов включен Пушкин («ты убежден, что у меня произошла ссора с ее мужем, а к ней обращаешься, чтобы предотвратить беду»). Другими словами, Дантес предлагает шантажировать Наталью Николаевну разоблачением перед мужем. Замысел довольно путаный, но, вероятно, расчет был на то, что жена предпочтет тихий, тайный адюльтер ужасному скандалу. С этого момента старик Геккерен буквально преследует Наталью Николаевну. Как писал Пушкин впоследствии в неотосланном письме Геккерену: «Вы отечески сводничали вашему незаконнорожденному или так называемому сыну… Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам… вы говорили, бесчестный вы человек, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне сына».

Но пока еще козни развратной семейки не раскрыты. Геккерены ведут себя нагло. Папаша уверен, что его положение королевского посланника гарантирует его безопасность, а Дантеса обожают сильные мира сего. Они привлекают на свою сторону троюродную сестру Натальи Николаевны — Идалию Полетику, тайно ненавидевшую чету Пушкиных. С ее помощью Геккерены подготовили несговорчивой Натали настоящую ловушку. В. Ф. Вяземская рассказывала, что Полетика по настоянию Дантеса «пригласила Пушкину к себе, а сама уехала из дому… когда она осталась с глазу на глаз с Геккереном (Дантесом), тот вынул пистолет и грозил застрелиться, если она не отдаст ему себя. Пушкина не знала, куда ей деваться; она ломала себе руки и стала говорить как можно громче. По счастию, ничего не подозревавшая дочь хозяйки явилась в комнату, и гостья бросилась к ней».

Это произошло в первых числах ноября. А 4 ноября Пушкин и его друзья получили анонимный пасквиль, содержащий грязные намеки на измену его жены. Пушкин потребовал объяснений у Натальи Николаевны, и тут все открылось. В этот день Пушкин как будто прочитал то, что сейчас читаем мы… Он узнал, что жена любила другого. Пушкин ни с кем не мог поделиться своим горем. Семья, дом, который он строил почти десять лет, — все пошло прахом. Уже тогда Пушкин был смертельно ранен.

А может быть, добавляла горечи совесть? В свои 23 года Пушкин тоже был неразборчив в средствах. Тогда в Одессе он добился любви Елизаветы Воронцовой, жены генерал-губернатора М. С. Воронцова, в доме которого был принят со всем радушием. А когда оскорбленный Воронцов отослал Пушкина, тот отомстил злой эпиграммой «Полу-милорд, полу-купец» — в ней было много желчи и мало правды. Ведь боевой генерал Воронцов был ранен штыком (!) в Бородинском сражении, командовал оккупационным корпусом в побежденной Франции, немало сделал для развития Таврии и Новороссии, был меценатом и образованнейшим человеком своего времени… И это лишь один из многих довольно постыдных эпизодов, в которых мог себя упрекнуть Пушкин. Образно говоря, в «зеркале Дантеса» он мог увидеть «черного человека», от которого лишь недавно начал отдаляться.

Пушкин послал вызов Дантесу.

Подробности объяснения в семье Пушкина сразу стали известны в стане врагов. Дантес с дежурства пишет записку папаше:

«…Бог мой, я не сетую на женщину (в оригинале: femme — в данном случае «жена», а не «женщина». — С.М.) и счастлив, зная, что она спокойна, но это большая неосторожность либо безумие, чего я к тому же не понимаю, как и того, какова была ее цель. Записку пришли завтра, чтоб знать, не случилось ли чего нового за ночь… и откуда ты знаешь, что она призналась в письмах... Во всем этом Екатерина — доброе создание, она ведет себя восхитительно».

Екатерина Гончарова, до сих пор проходившая в переписке Дантеса как безымянная «сестра», теперь обрела имя. Настало время вывести на сцену новый персонаж.

Посредница и предательница

Екатерина Гончарова, оказавшись в столице, в доме Пушкиных, писала: «…я право не знаю, как я смогу отблагодарить Ташу и ее мужа за все, что они делают для нас…» Из опубликованных ныне писем Дантеса стало известно, как она «отблагодарила».

Екатерина Николаевна Гончарова была на три года старше Натальи Николаевны. Она была не красавица, но весьма привлекательна: высокая и стройная, с «осиной» талией, темными волосами и черными выразительными глазами. Она прекрасно ездила верхом, писала остроумные письма, естественно, по-французски. Положение фрейлины повысило ее статус, но найти жениха ей все никак не удавалось, ведь она была бесприданницей.

Когда вокруг сестер Гончаровых начал увиваться Дантес, глаза Екатерины заблестели. Очень скоро стало ясно, что предмет его обожания — замужняя сестра, но Екатерина уже не принадлежала себе, она переживала роман Дантеса и Таши как свой собственный.

Дантеса начали принимать в доме Пушкиных как возможного жениха Екатерины или Александры. Во время траура Натальи Николаевны по свекрови и ее болезни после родов Дантес общался только с ее сестрами и, возможно, передавал через Екатерину нежные послания. Летом на Каменноостровской даче Пушкиных посещения Дантеса стали особенно частыми. Екатерина наслаждалась обществом своего «обожэ», словно отраженным от Натали светом, и как могла «учащала возможности встреч с ним», писала современница.

После возвращения Пушкиных с дачи ухаживания Дантеса за Натальей Николаевной стали уже устойчивой темой пересудов, поэтому Пушкин запретил назойливому кавалергарду бывать в его доме. Но общение между Дантесом и Натальей Николаевной продолжалось: он посылал, как сам признавался позднее, «довольно часто г-же Пушкиной книги и театральные билеты при коротких записках». Каковы были эти записки, теперь известно, даже военный суд определил, что они «могли возбудить щекотливость мужа». Но кто, как вы думаете, передавал эти послания?

До сих пор Екатерина играла «роль второго плана». После вызова Пушкиным Дантеса на дуэль она становится одной из главных героинь.

Семейство Геккеренов не ожидало вызова. Ведь пасквиль, к которому они имели прямое или косвенное отношение, намекал на связь Натальи Николаевны не с Дантесом, а с самим Николаем I. С кем же стреляться в таком случае прикажете? Расчет был, видимо, на то, что Пушкин не станет поднимать шума, а просто уедет и увезет жену в деревню (так поступил бы всякий благоразумный человек, кстати, так советовали некоторые друзья). Для Дантеса это было бы хорошо — вот тебе, Натали, за несговорчивость! А для Геккерена еще лучше — с глаз долой, из сердца вон и — приди, сынок, в мои объятья!

Если бы они хоть немного знали и, главное, понимали Пушкина, то не рассчитывали бы на его благоразумие. В том-то и дело, что Геккерены строили свои интриги, основываясь все-таки на логике поступков людей обыкновенных. Они не считали Пушкина исключительной личностью и мерили его «аршином общим».

Дуэль означала не только смертельную опасность для Жоржа, но и крах двух блестящих карьер, благосостояния и положения в обществе. Нужно было найти какой-то выход, как избежать дуэли, но чтобы это не выглядело явным уклонением от поединка. И тогда Геккерены придумали версию о том, что Дантес влюблен в Екатерину Гончарову и уже собирался просить ее руки, а ревнивый Пушкин все не так понял. Старик Геккерен переговорил наедине с Екатериной и объявил, что если она согласна, то… Ах, мог бы и не спрашивать!

Пушкин был в бешенстве, он сразу понял суть и цель интриги. Не верила своему счастью и невеста. В письме брату она писала, что ей «тоскливо до смерти». Но проявила характер! На рауте у австрийского посланника, где все дамы были в траурных нарядах по случаю кончины Карла X, только фрейлина Гончарова явилась в белом платье, демонстрируя всему свету: я невеста! Это, знаете ли, был отчаянный поступок: императрица могла очень сурово наказать ослушницу. И Дантес тоже оказался в неловком положении: о сватовстве еще не объявили, маневр уклонения от дуэли становился слишком прозрачным. Но Екатерина намеренно шла на обострение, чтобы отрезать Геккеренам путь к отступлению. Наталья Николаевна нарочно не поехала на раут, зная о готовящейся выходке сестры. Пушкин приехал позднее, сразу оценил ситуацию как еще один шаг для избежания дуэли. Он тут же запретил Екатерине даже разговаривать с Дантесом, а «самому Дантесу сказал несколько более чем грубых слов». Инцидент на рауте был зафиксирован даже в донесениях дипломатов.

Дантес в записке сделал выговор невесте, что она «ставит всех в неловкое положение», — впрочем, упрек довольно мягкий. Ведь в эти дни Дантес слишком зависел от сговорчивости Екатерины.

К этому времени друзья буквально повисли на руках Пушкина, чтобы предотвратить дуэль. Все поверили — и кому? Геккеренам! Никто не знал всей правды, но все считали себя вправе учить Пушкина, как ему поступать. Для многих поэт оставался тем «enfant terrible», каким он был когда-то и за которым нужен глаз да глаз…

Екатерина все больше включалась в происки врагов Пушкина. Чтобы ускорить помолвку, Геккерен намекнул (или сообщил открытым текстом) Жуковскому и Загряжской, что Екатерина беременна от Дантеса. Жуковскому, чтобы тот всеми силами удержал Пушкина от дуэли, Загряжской — чтобы скорее получить согласие Гончаровых на помолвку и брак. Разумеется, Екатерина должна была, со своей стороны, признаться тетке в мнимой беременности. Шантаж подействовал. Загряжская с удовлетворением сообщила Жуковскому о согласии Гончаровых: «И так концы в воду!» (Между прочим, Дантес тут же начал торговаться с Гончаровыми о приданом; сторговались пока на 5000 рублей ассигнациями в год, причем 10 000 были выданы сразу.)

Некоторые исследователи полагают, что Екатерина действительно забеременела от Дантеса и что их связь началась еще в августе, во время дачных «тужурамуров». Навряд ли: Гончарова была фрейлиной, обязанной «блюсти себя». А соблазнителя ждало суровое наказание. Вот, для примера, подобный случай: Сергей Трубецкой, брат уже упоминавшегося Александра Трубецкого, согрешил с фрейлиной, и она забеременела. По приказанию Николая I он был обвенчан тут же, в Зимнем дворце на дежурстве, и сразу отправлен на Кавказ. (Кстати, там он оказался секундантом другой роковой дуэли — Лермонтова с Мартыновым.) Так вот, если бы Екатерина и вправду была в то время беременна от Дантеса, он бы ни о чем другом не думал, как жениться на ней, не дожидаясь вызова на дуэль!

Наталья Николаевна пыталась отговорить сестру от брака с Дантесом, но Екатерина приписала это ревности. И отчасти была права: Наталья Николаевна все еще любила Дантеса, он имел над ней какую—то гипнотическую власть: «…не смея поднять на него глаза, наблюдаемая всем обществом, она постоянно трепетала» (Д.Ф.Фикельмон). В то же время и невеста страдала от унизительной двусмысленности своего положения, понимая, что если дуэль все же состоится, то Дантес и жениться не станет. Но не было такого унижения, которого она не перенесла бы ради Жоржа! А кто всему виной? Пушкин и младшая сестра. И Екатерина вплоть до свадьбы, живя под кровом Пушкиных, доносила обо всем Геккеренам.

Например, когда Наталья Николаевна поехала во дворец к своей тетке, там ее уже караулил Дантес. Сообщить о визите могла только Екатерина. Она указывала Дантесу на друзей Пушкина в его окружении и предостерегала от откровенности с ними.

Примирения не будет

Пушкин не подозревал, что в его доме завелся «крот». Вызов на дуэль все-таки был отозван. Пушкин объявил свояченице: «Поздравляю, вы невеста! Дантес просит вашей руки». До свадьбы он был приветлив с невесткой, добродушно шутил: а какой она теперь будет национальности — русской, француженкой или голландкой?

Наконец, во время болезни Дантеса — а болел он «простудною лихорадкою» с 12 декабря по 3 января следующего года — Екатерина тайно посещала его в доме Геккерена. Об этом свидетельствуют записки Дантеса: «Добрая моя Катрин, вы видели нынче утром, что я отношусь к вам почти как к супруге»; «Досадно, что у вас не будет экипажа завтра утром»; «…надеюсь, завтра не будет препятствий повидаться с вами». Свидания проходили с разрешения Геккерена, он и тут сводничал. Именно тогда Дантес вступил в близкие отношения с невестой. Это подтверждают и современники: «…та, которая так долго играла роль посредницы, стала, в свою очередь, любовницей, а затем и супругой».

10 января состоялась свадьба. Наталья Николаевна присутствовала лишь на венчании. Пушкин приехал позднее на свадебный обед, устроенный в честь молодых графом Строгановым, другим знатным родственником Гончаровых. Там Геккерен сделал попытку примирения: «После обеда барон Геккерен, отец, подойдя к Пушкину, сказал ему, что теперь, когда поведение его сына совершенно объяснилось, он, вероятно, забудет и изменит настоящие свои отношения на более родственные. Пушкин отвечал сухо, что, невзирая на родство, он не желает иметь никаких отношений между его домом и г. Дантесом…» Когда Дантес приехал к Пушкиным с визитом, поэт его не принял; тогда Дантес написал ему письмо, но Пушкин, не распечатывая, вернул его, да как! На вечере у Загряжской поэт протянул письмо старику Геккерену. Тот отказался его принять. Пушкин вскипел и «бросил письмо в лицо Геккерену со словами: «Ты его примешь, негодяй!» Такие отношения никак не вписывались в версию Геккеренов, им необходимо было полное примирение. Но, «коль скоро Месье не довольно умен, чтобы понять, что только он и играет дурацкую роль во всей этой истории», как писал Дантес невесте, то было решено еще туже закрутить сюжет интриги, выставить Пушкина безумным ревнивцем, а Дантеса безвинным мучеником.

Геккерены внесли в сценарий новый поворот: что Дантес женился на Екатерине… для спасения Натальи Николаевны, в которую был платонически влюблен, от ревнивого мужа и несправедливого мнения света! Отныне на балах и вечерах Дантес томно вздыхал и бросал в сторону г-жи Пушкиной страдальческие взоры. Некоторые современники разгадали маневр семейки, например Жуковский, конспективно записавший в дневнике: «Два лица. Мрачность при ней. Веселость за ее спиной». Но многие поверили, особенно дамы: они восхищались рыцарем, который предпочел «…закабалить себя на всю жизнь, чтобы спасти репутацию любимой женщины». И в этом эпизоде Екатерина старательно исполнила отведенную ей роль.

«…вы сыграли все трое такую роль…» — написал Пушкин в черновике оскорбительного письма Геккерену, послужившего причиной роковой дуэли. Двоих мы знали и прежде: Дантес и Геккерен, третья стала известна недавно — Екатерина Гончарова.

Месть гнусной парочки

Пушкин написал Геккерену такое резкое письмо, что в ответ неизбежно последовал бы вызов Дантеса (сам посол драться не мог, его жизнь принадлежала королю, требовать сатисфакции обязан был его сын). Но еще до отправки письма опять вмешались друзья. Жуковский доложил царю. Николай вызвал Пушкина «на ковер». Он обещал защитить честь семьи Пушкина, но взял с поэта слово, что тот не пошлет нового вызова и не спровоцирует новой дуэли, не известив его об этом. Интересно, что само право на поединок царь даже не подвергал сомнению. Пушкин дал слово.

Утечка информации из дома Пушкиных продолжалась теперь, вероятно, от средней сестры Александры — через Екатерину — к Геккеренам. Они узнали про обещание Пушкина царю очень быстро. Тут уж они начали открыто мстить Пушкину и его жене. Ведь до сих пор они терпели поражение. Дантес остался ни с чем (он сам позднее признавался: «Я имел всех женщин, которых желал, кроме этой женщины, которая отомстила мне за всех их и которая, словно в насмешку, была моей единственной любовью»). Дантес был вынужден жениться на нелюбимой, не больно-то красивой тридцатилетней женщине, явно ему не ровне, и это было унизительно. А главное, Пушкин отказывал им в порядочности, открыто презирал их.

Вот как они мстили. Геккерен при удобном случае нашептывал Наталье Николаевне: «Когда же она склонится на мольбы его сына?» Дантес говорил ей пошлости; однажды, уходя с бала, нарочито громко сказал Екатерине: «Allons, ma legitime!» («Пойдем, моя законная!») — намекая, что здесь присутствует и незаконная. Все эти мерзости мгновенно передавались устно, отразились они и в переписке современников. Это была настоящая травля.

Наконец, Геккерены распространили новую клевету: что Пушкин сожительствует с другой свояченицей, Александрой. И этот вздор пошел гулять по свету: «Пушкин скрежещет зубами и принимает свое всегдашнее выражение тигра, Натали опускает глаза и краснеет под жарким и долгим взглядом своего зятя… Катрин направляет на них обоих свой ревнивый лорнет, а чтобы ни одной из них не остаться без своей роли в драме, Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен и если ревнует свою жену из принципа, то свояченицу — по чувству». Так описывает раут 24 января 1837 года Софья Карамзина, еще недавно гордившаяся дружескими отношениями с поэтом. В конце письма дата — черный день 27 января 1837 года.

Пушкин понял, что это никогда не кончится. Его враги ни за что не уймутся. Пушкин говорил другу Вяземскому, что ему «недостаточно уверенности своей собственной, своих друзей и известного кружка, что он принадлежит всей стране и желает, чтобы имя его оставалось незапятнанным везде, где его знают». Так оно и было по всей Руси великой, но не в столице, но не в высшем свете. «Здесь и сейчас» Пушкин проигрывал «информационную войну». Геккерены для своей пропаганды имели к услугам весь Кавалергардский полк. Кавалергарды в столице — это было то же самое, что гусары в уездном городе N. Они везде бывали, все видали, все слыхали. Они расползались по всем гостиным и разносили домыслы и сплетни. Высший свет тоже благоволил к «своим» — кавалергарду Дантесу и респектабельному дипломату Геккерену; бомонд принял г-жу Пушкину, а мужа скорее терпел, поэт оставался «чужим». Даже в дружественных ему семействах Карамзиных и Вяземских молодое поколение либо колебалось, либо приняло сторону врагов Пушкина. Поэт уже не был пророком, кумиром современников. Его философская лирика и раздумья над судьбой России были «чужими» в «николаевскую» эпоху, так же как камер-юнкерский мундир чужд поэту.

Что мог Пушкин противопоставить интриганам? Сам он интриганом не был. И если бы у него даже были возможности ответить во всеуслышанье, что бы он сказал? Что его жена любила и, возможно, поныне любит Дантеса?.. Друзья, не зная ужасной правды, не понимая Пушкина, только мешали ему. Поэтому единственно возможным ответом Пушкина был смертельный поединок.

Напрасно понадеялись Геккерены на слово, данное Пушкиным царю. Русский человек хозяин своему слову: как дал, так и взял. Тем более что Николай своего царского слова не сдержал, не вмешался, не помог Пушкину. А пожалуй, и подлил масла в огонь — сделал Наталье Николаевне внушение: «Я советовал ей быть сколько можно осторожнее и беречь свою репутацию и для самой себя, и для счастия мужа, при известной его ревности. Она, верно, рассказала это мужу». Верно. И Пушкина такое «отеческое» внимание возмутило. Во— ервых, он понял, докуда дошли сплетни. Во-вторых, потому что именно Николай первым дал повод сплетничать о его жене. Пушкин говорил другу Нащокину, что царь, «как офицеришка, ухаживает за его женою; нарочно по утрам по нескольку раз проезжает мимо ее окон, а ввечеру, на балах, спрашивает, отчего у нее всегда шторы опущены».

И Пушкин послал оскорбительное письмо Геккерену. На этот раз Геккерены не сумели найти способа увильнуть. Бросились к Строганову, но даже благоволивший им вельможа сказал: надо драться. Последовал ответный вызов Пушкину. И была дуэль.

Развязка

По многим свидетельствам, в декабре 1836 — январе 1837 года Пушкин был в страшном напряжении. Даже старушка-няня его детей рассказывала: «Александр Сергеевич был словно сам не свой: он или по целым дням разъезжал по городу, или, запершись в кабинете, бегал из угла в угол. При звонке в прихожей выбегал туда и кричал прислуге: «Если письмо по городской почте — не принимать!» — а сам, вырвав письмо из рук слуги, бросался опять в кабинет и там что—то громко кричал по—французски. Тогда, бывало, к нему с детьми не подходи… раскричится и выгонит вон». Но как только Пушкин послал письмо Геккерену, он сделался спокоен и даже весел. Накануне «он был особенно весел» (у И.А.Крылова), «хохотал до слез» (в мастерской К.П.Брюллова), и наутро: «Ходил по комнате необыкновенно весело, пел песни…» (заметки Жуковского).

Обстоятельства дуэли Пушкина с Дантесом, в общем, хорошо известны, а если подробно — места не хватит. Кто убил Пушкина, то есть кто стрелял в него и смертельно ранил — тоже известно. Но кто виноват в его гибели? На этот вопрос давали разные ответы, частично справедливые: самодержавие, холодный высший свет, авторы анонимного пасквиля, жена, сам поэт с его ревностью и прочими недостатками…

А какие у нас основания не верить самому Пушкину? Он, словно тень отца Гамлета, свидетельствует: «…вы все трое сыграли такую роль…» В черновике и окончательном варианте письма Геккерену даже определена степень виновности каждого. Про Дантеса сказано, что «он только подлец и шалопай» и что Пушкин удовлетворен тем, что «заставил вашего сына играть столь жалкую роль». То есть Дантесу принадлежит второе место. А главный виновник — руководитель заговора Геккерен: «Всем его поведением (довольно, впрочем, неловким) руководили вы». Эту уверенность Пушкина подтвердил впоследствии и военный суд: «Министр (т.е. Геккерен), будучи вхож в дом Пушкина, старался склонить жену его к любовным интригам с своим сыном», а также «он поселял в публике дурное о Пушкине и жене его мнение…» Третье место, таким образом, занимает Екатерина Гончарова— еккерен, притом что Пушкин не знал всех ее проделок.

У виновников были и пособники — вольные и невольные. Среди вольных нужно, конечно, назвать Идалию Полетику, невольным же — несть числа. Кроме того, были, пользуясь юридическим термином, непреодолимые обстоятельства: это некоторые черты характера Пушкина и красота его жены. О слабостях и пороках поэта в последнее десятилетие появились целые книги; не буду распространяться на эту тему. Потому что не это составляло сущность его личности, потому что он был в движении, и прав Гоголь: «Я уверен, что Пушкин бы совсем стал другой». Не успел. Красота Натальи Николаевны также сыграла роковую роль; красота, но не сама жена. И тут я склонен тоже довериться Пушкину — он не только не винил ее, но заботился о ней и защищал до последнего вздоха.

Нам всем жалко Пушкина. Понимаю, что это звучит глупо, вроде как «птичку жалко!» Вернее будет сказать, мучительно больно за Пушкина. И очень не хочется верить, что гибель его была неизбежна. Это подрывает нашу наивную веру в торжество добра и справедливости. Почти каждый пушкинист пишет: «Ах, если бы…» — оставляя Пушкину гипотетический шанс уцелеть. Вплоть до последних минут: мол, если бы Наталья Николаевна не была близорука (в прямом смысле), она заметила бы проезжающих мимо Пушкина с секундантом Данзасом и остановила их... Такие, с позволения сказать, размышления низводят происшедшее на уровень случайного стечения обстоятельств и унижают подвиг Пушкина, который под стать именно трагическому герою.

Конфликт в кульминационной части был уже не только личной борьбой Пушкина за свою честь (к слову, множество негодяев выходили к барьеру и в смертельном поединке доказывали свою как бы порядочность, в том числе Дантес). Когда подлость нагло торжествует, с этим невозможно мириться. В том и подвиг Пушкина: он вышел один против подлости, зная, что погибнет.

Подвигом было и то, как он умирал. А умирал он долго, почти двое суток, испытывая жесточайшие мучения. В.И.Даль просил его: «Не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче…» «Нет, не надо стонать; жена услышит; и смешно же, чтоб этот вздор меня пересилил; не хочу», — отвечал отрывисто Пушкин. Перед смертью он окончательно примирился с Богом. Старик-священник, соборовавший его, вышел искренне растроганным: «Я стар, мне уж недолго жить, на что мне обманывать?.. я для себя самого желаю такого конца, какой он имел». Пушкин примирился с царем. Ласково простился с друзьями. Он был окружен близкими, но оставался один со своей горькой тайной, перед лицом смерти. В последнюю минуту схватил руку Даля: «Ну, пойдем же, пожалуйста, да вместе!»

Он ушел один.

Есть такие счастливцы (другие скажут — страдальцы), в жизни которых смерть — важнейший факт биографии. Таков наш Пушкин. «Смерть обнаружила в характере Пушкина все, что было в нем доброго и прекрасного», — написал П. А. Вяземский вскоре после смерти друга. Я бы сказал, что Пушкин — человек сравнялся с Пушкиным-творцом. Найдем же утешение в том, что, погибнув, он победил нравственно. И оставил нам не только свои гениальные сочинения, но и потрясающую историю своей жизни с финалом, достойным восхищения.